Заполье. Петр Краснов
А значит – пятьдесят на пятьдесят как минимум – постукивает: их, таких, давным-давно на крючок сажают. Но не в стуке даже вопрос… Решили поднять это дело. Я и сказал.
– Ты?! – удивилась Лариса. – Но зачем? В конце концов, это личное дело каждого…
– Мы за любовь пили? За любовь. А это – свинячество… можно выразиться так? И не личное: каждый гомик, не нами считано, за жизнь восемь-десять человек растлит – если волю дать. Им и дали, сам президент выдал – одним из первых своих указов, вот так. С подачи гомосеков кремлевских, иначе бы они вне закона все… кто там – Гайдар, Козырев, собчаки всякие с поляками. Сам администратор – Костиков, еще Гаврила этот… Эта. Их там как собак нерезаных. Гей-клуб, а не Кремль.
– Стены тоже не виноваты. Ну и?..
– Ну и ничего. Сказал. Что дело наше мужское, а не… Что выйду из организации вообще, если он останется. Ребята сведенья подтвердили, тут же. Тот вскочил и… ушел. Молчком. А глянул, знаешь, вроде как презрительно так… Ах ты, думаю. Вдогонку бы тебя, пинком под эту самую. А нельзя, указ.
– Ужас! – Лариса была раздражена, лицо ее, едва приметно погрубевшее, как это у беременных бывает, то бралось румянцем, то бледнело. – Но так же нельзя! Это – интимное, наконец, и… Ну, сказали бы как-то… наедине, что ли, и не впрямую. Или другой какой предлог нашли бы. Но так нельзя, это ж чистое варварство!..
– А чего шептать, – вроде как спроста пожал плечами Поселянин, – указом-то легализовано…
– Можно! – зло сказал Иван. – И нужно. Деликатность они упот ребляют нашу – для сокрытия скверны своей! Правильно сделали, этой еще гнуси не хватало. И чем это мы варвары?! Что человеческое блюдем в себе? А они, мол, просвещенные, утонченные… Гурманы! А это, между прочим, разновидность скотоложества – только и всего. Только!..
Лариса поспешно, насколько могла, встала, хотела что-то сказать. Губы ее дрожали, слезы в глазах дрожали тоже – и салфетку бумажную, какую складывала и мяла в руках, бросила на стол и вышла.
– Ну вот, поговорили… – удрученно хмыкнул Алексей, усмехнулся. – Поговорили за любовь. Что-то разболтался я нынче.
– Ладно… бабам поплакать – что пописать. – Злость мутила его, стыд – за всю дичь, нынешнюю или набравшуюся за годы все эти, видел-слышал кто ее, как вот сейчас, или не слышал – без разницы, позору не меньше оттого. За все разом стыд – навалился, встать не мог, чтобы пойти, вернуть ее. Руки дрожавшие под стол сунул: за что ему это? За то, что не переступил? – Налей, что ли…
И пересилил себя, глянул в глаза Поселянину. Тот поднялся, пошел в спальню, крепость эту супружницы, на ходу говоря громко:
– Ладно тебе, Лар… нашла тоже, за кого переживать. Ничего, пошли – стол без хозяйки сирота.
Но она уже, оправившись на удивленье скоро, навстречу шла, полотенчиком глаза подсушивая: видно, хватило все-таки что-то понять, при Алексее тем более; но все глаголила еще, в оправданье:
– Как вы не понимаете, что не о них я вовсе – о вас!..
– А что с нами поделается, – простодушно говорил Поселянин, взяв на себя роль хозяина, по рюмкам разливая. –