Экземпляр. Юлия Купор
голубых глаз. Ну точно мальчик с обложки какого-нибудь девчачьего журнала «Все звезды». Крапивин занимался хоккеем с раннего детства. Все знали, что после школы он уедет в Екатеринбург, а может, и в Москву, чем черт не шутит, будет играть в хоккей, и, разумеется, однажды болельщики увидят его в составе сборной России. Ох уж это неопределенное «все знали».
Все знали, что Белогорская однажды станет профессиональной моделью и будет участвовать в модных показах на подиумах Лондона, Нью-Йорка и Милана. Все знали, что Григорьев, острый на язык богатенький засранец, поступит на журфак и сделает карьеру в какой-нибудь московской газете, а то и на телевидении. Григорьев (он любил рефлексировать о себе в третьем лице) поступил не на журфак, а на мировую экономику. Белогорская вылетела с первого курса коммерческого московского вуза, из которого не отчисляют даже самых безнадежных.
Великолепная четверка – Григорьев, Давлетшина, Грачев и Шаповалов – распалась, как «Спайс Герлз». Закончили школу и практически сразу перестали общаться, разлетевшись по разным городам. Давлетшину аж в Питер занесло.
А вот с Крапивиным приключилась совсем уж трагическая история. Он возвращался домой поздно вечером, и возле магазина «Спутник», что на перекрестке Мичурина и Дзержинского, его жестоко избили. Никто не знал, сколько было нападавших: их было то ли четверо, то ли шестеро, а может, и целая дюжина. Били жестоко – повалили несчастного Крапивина на землю, а потом начали избивать ногами лежачего. Нападавших не нашли. Крапивин с переломом челюсти и многочисленными травмами два месяца пролежал в больнице. Говорили (опять эти загадочные все), что лицо ему хирурги восстанавливали по частям, и не быть ему больше писаным красавчиком.
На Белогорскую в эти черные дни было страшно смотреть. Они ходила по школе бледная как смерть, вся в черном, точно вдова, которая носит траур по любимому мужу. Учителя ее не трогали, одноклассники старались с ней не заговаривать. Все знали, что случилась беда, и уважали чужое горе. Пусть это и было горе высокомерной до неприличия, холодной, как воды северного моря, Белогорской, от которой за все школьные годы никто слова доброго не слышал. Никто не говорил об этом вслух, но все были уверены, что в жестоком избиении Крапивина замешан Белогорский-старший. И это возвышало банальную, в общем-то, историю до уровня шекспировской трагедии.
Костя, как истинный страдающий влюбленный, томимый безответным чувством, страдал еще больше. И если раньше приблизиться к Белогорской мешала давняя вражда их родителей (Шекспир и тут наследил), то теперь Диану от Кости отделяла ее темная почти ощутимая физически скорбь, в которую она куталась, точно в саван. Эта скорбь добавляла Диане еще больше величия и красоты – и Костя по злой иронии судьбы влюбился в этот образ еще сильнее.
Занимаясь сексом с другими девчонками, Костя часто представлял на их месте идеальную Белогорскую – длинноногую, с точеной фигуркой, пронзительную, точно выстрел в небо, – и все пытался понять,