Леокадия и другие новеллы. Роман Шмараков
между девушек, ждущих набрать воды из фонтана, и ветер играет его черными локонами, когда проходящие мамелюки хлопают его по заду, впрочем дружественно. Он бросает кувшин, и девушки разбегаются в трепете.
VIII
Он ласкается думать, что речь его, об уважении к мужчине и человеку просвещенному, и требование аудиенции у султана, который сумеет оценить его достоинства, сделала впечатление. Девушки, как обыкновенно, приходят в комнату его вечером; думая подурачиться с одною, он замечает трудность ее поймать. В жареном мясе новый соус. В полнолуние он, пораженный внезапным ощущением, стоит, выскочив из постели, перед зеркалом, глядя на свои ноги, которым влияние туземной кухни усвоило вид почти женский. Звуки из сада его отвлекают; старуха, в которой узнает он свою знакомую, склонясь на коленах, воздевает руки к луне. Тревога его охватывает. У девушек спрашивает он Лукана, в котором всегда презирал клеветника Цезарева; ему обещают поискать.
IX
Брюки делаются для него испытанием. Он проводит дни en déshabillé, приученный жизнию в серале и находя в этом живейшее наслаждение. Вдруг объявляют ему о милости быть допущену до аудиенции. В восторге, он не спит перед нею, думая о свободе, об удачном ответе и возможном влиянии, и проч. В строгом сукне, с живописными кудрями по плечам, несколько часов он терпит в жаркой, блистательной зале, среди разноязычной толпы, а потом посылают его есть за одним столом с сераскирами и кучерами британского посольства. От опасностей, какими в здешних нравах угрожает непрошеная его прелесть, он дичится соседей – и уронив салфетку, не решается ее поднять. После третьего-четвертого выхода, когда он по-прежнему не имеет ничего кроме разочарований, европейский фасон не выдерживает роскошных его, по-местному загорелых бедер, – брюки вечером расползаются плачевно. Ему выговаривают с силою, упирая особенно на великодушие султана, на любовь его к театру франков: он извиняется неловкостию и потом винит себя за малодушие.
X
Странные боли, во время аудиенции и сильнее вечером, понуждают его просить врача. Допускать их сюда не принято: но он угрожает, подозревая чахотку, и ему разрешают неохотно. Из посольства приходит медик, очень медленный, осматривает его и назначает компрессы; за спиною его проскальзывает знакомая старуха. Неделю не допускают его вставать, переменяя повязки, а несносное жжение и теснота усиливаются, так что он думает составить завещание, пока одною ночью, непривычно спокойною, сорвавши в нетерпении марлю, в ужасе не обнаруживает себя с полною женскою грудью, очень красивою. Не веря себе, он подскакивает раз-другой на месте и выглядит очень странно. Девушки вечером, удивленные, переговариваются и обещают спросить у повара. Повязывая галстук, он себе напоминает травести провинциальной труппы, которой холодность публики не позволяет взять актрису моложе. Он раздражается – и одному французу, говорившему с ним слишком обходительно, замечает, что не его ли нации обязано человечество печальным