Лепет. Ксения Емельянова
и неказиста,
как лес в ноябре, безлистый,
в нежданно погожий день забывает, что плохо одет,
греет веточки.
В ожидании зимы
земля подставляет бока
в желтых клочьях травы на буром подшерстке,
как дворняга вылинявшую шкуру, —
солнцу, ослепительному белому солнцу,
которое, как любящий взгляд Бога,
все преображает в чистую
пронзительную
красоту.
«О чужой жизни, о красивой до боли девочке…»
О чужой жизни, о красивой до боли девочке,
я снимала бы фильм с открытым, пустым финалом,
с незаметным концом, потерянным за рекламой,
словно, прервавшись, его забыли возобновить.
Полтора часа она светилась бы каждой клеточкой,
а потом затесалась бы, как мысль перебитая,
которую не вспомнить, не договорить.
Так, примерно, и нам суждено жизнь прожить.
Мы уходим, кто сразу, кто постепенно,
друг у друга из поля зрения, неизменно
в социальных сетях всплывая под Новый год.
И, по большому счету, не будет большой разницы,
от того, кто первым из нас умрет.
Тот, кто первым умрет, заслужит себе охов-ахов,
породит в нескольких душах несколько смертных страхов,
по большому счету, каждый сам за себя.
Даже за тех, кого любишь, как никого другого,
мысль о ком не оставит в покое,
в горе, в радости не исчезнет,
ты не ляжешь ни в гроб, ни на одр болезни.
Разве только замолвишь слово.
Перед той, которая нас запирает
в этом мире, помешивает, вынимает
готовенькими или полусырыми, не балуя слишком.
Все мы варимся здесь под одной крышкой.
«Здесь был пустырь. Семнадцатиэтажку…»
Здесь был пустырь. Семнадцатиэтажку
на нем поставили, как коробок, потом.
В ней дети чьи-то выросли. Она же
стоит еще все будто на пустом.
Не заросло. И край остался краем.
Его я чувствую, хотя меня
здесь не было, когда пугали лаем
собачьи стаи воздух пустыря.
От новой стройки за ж/д путями
разносятся удары. Будет дом.
Их звук летит над здешними местами
и мерой гулкости исследует объем
пространства. Он слетает на поверхность
пруда, вокруг которого с тобой
по воскресеньям ходим и, наверно,
не раз пройдем и летом, и зимой.
Здесь перед тем, как в храм нести к причастью,
катаем сына мы в коляске, не спеша.
Здесь мы врастем неповторимой жизни частью.
Здесь наша жизнь уже почти прошла.
Ночь
Как холодно бежали облака,
и как ребенок мой, проснувшийся в тревоге,
оранжевые фонари дороги
увидев, замер на моих руках;
как мы стояли у открытого окна:
в прозрачном воздухе острее были