Мой очаровательный оригинал. Энни Янг
если знать рычаги давления и иметь при себе толстый кошелек.
Теперь с сомнением изучаю его я. Взрослое лицо, серьезное. И, кажется, не врет.
Я снова поворачиваюсь к картине.
– Невероятно, – шепчу себе под нос, но Илья слышит.
– Невероятно то, что ты ее знаешь. А не тот факт, что она висит у меня в клубе.
– Кстати, почему в клубе, а не дома под сигнализацией?
Он усмехается.
– Зачем? В моем доме ее почти никто не увидит. А тут видят все. Каждый сможет насладиться искусством. Зачем прятать? Пусть думают, что это хорошая копия и не имеет никакой ценности, вот и висит на самом видном месте, не привлекая злого внимания.
– Но я то знаю. – Мне не нравится его беспечность.
– А ты собираешься ее у меня выкрасть? – веселый лукавый взгляд блуждает по моему лицу, скользит вниз по голым плечам и вновь поднимается к глазам.
– Ты даже не знаешь моего имени, – резонно заявляю я, считая иронию в этом вопросе неуместной. – Как можно доверять той, кого видишь впервые в жизни, и рассказывать ей столь большой секрет? Ты дурак?
Илья смеется и, когда его смех прекращается, сообщает:
– Успокойся, я не дурак и не выставляю оригиналы там, где любой идиот может его стащить.
– Дай угадаю, он в кабинете? Оригинал.
Мужчина напрягается, сощуривает глаза.
– Значит, угадала, – вздыхаю с нескрываемым разочарованием. – Ты точно дурак, раз хранишь драгоценные произведения искусства в кабинете своего клуба. Отец моей подруги лишился таким образом двух своих картин, над которыми даже дышать боялся. Моне и Рубенс висели у него в рабочем кабинете на двадцатом этаже высотки. Даже в таких тяжелых условиях ворам удалось мастерство, именуемое кражей. Оба полотна вынесли из охраняемого здания, так и оставшись никем не замеченными. А тут всего-навсего какой-то клуб. Считай, проходной двор.
– Не беспокойся, картина в безопасности. Лучше скажи, тебе она нравится? – Илья переводит мое внимание на "Сломанную колонну", косит глаза на меня.
Пожимаю плечами.
– Она моя любимая.
Подождав пару секунд, он понимает, что продолжения так и не услышит.
– И всё? Я думал, ты скажешь о ней больше. Давай же, удиви меня. Что ты в ней видишь?
– А ты не хочешь для начала спросить мое имя?
– С точностью до девяносто девять и девять десятых процента ты не ответишь мне, поэтому нет. Так что? Что ты видишь?
И мы оба утыкаемся взглядами в работу Кало.
– Боль, – отзываюсь я через минуту хриплым голосом. – Она вся пропитана болью – она везде. Эта репродукция не похожа на остальные работы художницы, она куда мрачнее. В нем нет цветов, нет жизни. Пустой ландшафт и гвозди, много-много гвоздей, воткнутых в живую плоть. Холодный, жестокий металл, отравляющий жизнь. Фриде больно, и ей одиноко. Разбита как снаружи, так и внутри. Похожая атмосфера присутствует во многих ее картинах, но… эта тяжелее всех. Громче всех. Она так здесь уязвима, так одинока и будто бессильна. Но сила духа присутствует,