Кент Бабилон. Генрих Шмеркин
прибитый к нашему пианино «Rönisch», и просил сыграть домашнее задание. Сам же удалялся в сени, где, в сопровождении скрипки, начинал колдовать над примусом. Аромат приготовляемого папой блюда разносился по квартире. Юное дарование, исходя желудочным соком, пиликало – сначала гамму и арпеджио, затем адажио или «Сурка», а отец ворожил над кастрюлей, постоянно принюхиваясь, приподнимая крышку и облизываясь, переворачивая, помешивая, добавляя соли, бесконечно пробуя и командуя: «Тяни смычок! Выше ре! Тенуто, тену-то! Ниже си-бемоль, выше фа! Синкопа! Деташе! Кантабиле! На вторую вольту! С чувством! Там написано – с чувством!». Отец взывал, гуляш кипел, скрипка кряхтела, примус пел.
Я учился в ту пору на кларнете. Моим учителем был кларнетист «папиного» театра Александр Григорьевич Елейник, к которому я обращался не иначе как «дядя Саша». Дядя Саша играл на трофейном треснутом кларнете. Звук у него был дребезжащий – в нижнем регистре, и хлюпающий – в верхнем и среднем. Говорили, что в 45-м Саша, служивший в военном оркестре, был выслан из Вены в 24 часа – за мародёрство. В театре у Саши было прозвище «Сквозняк».
Однажды у меня лопнула машинка (это такой зажим, при помощи которого кларнетная трость крепится к мундштуку). Саша пытался починить её, но безуспешно. Тогда он сказал мне буквально следующее: «Передай папе – пусть пойдёт на скулёжку и купит за два кола подержанную машинку».
Если б вы только видели, что творилось с моим папой, когда я передал ему наказ учителя!
«На какую ещё скулёжку?! – возмущался отец. – Какие ещё два кола?! Кошмар! Что он себе позволяет! Ты когда-нибудь слышал от меня лабушеские словечки?! Чтоб ты больше никогда не произносил таких слов!».
Скулёжкой у харьковских лабухов назывался их постоянно действующий сходняк у городских железнодорожных касс. Слово это означало базар, брехаловку, тусовку («скулить» – ругаться, жаловаться, базарить). В то время я не знал, что на лабушеском жаргоне разговаривают друг с другом 100 процентов духовиков, 80 процентов струнников, скрипачей, виолончелистов и прочих творческих личностей, заставляющих петь металл и воловьи жилы.
Закончилось тем, что отец пошёл на скулёжку и купил мне машинку за два кола.
На скулёжке собирались в основном жмурики (духовики из жмурконторы), куски (военные музыканты), и лангеты (лабухи кабацкие). Человек, неискушённый в искусствах, мог нанять там оркестр на свадьбу, музыкант – в тот же оркестр наняться, найти на вечерок себе замену в кабак, купить-продать любой инструмент, включая гэдээровские круглогубцы и африканский там-там, услышать свежий анекдот, просто потрепаться…
Десяток лет спустя (когда я уже сносно владел саксофоном), мы с отцом, обойдя море винных подвальчиков, заявились на скулёжку. Отец живо общался с её завсегдатаями, пересыпая речь обращениями «чувак!» и комментариями типа «кочумай!», «лажуки!», «клёво» и «совершенно абсолютно».
Начало
«… Огни, как лепестки, в ручье осели. Легко дышалось. Взвизгивал клаксон. И только в ресторанчике