Последняя утопия. Права человека в истории. Сэмюэл Мойн
Всеобщей декларацией прав человека: по ее логике, без коммунальной инклюзии утверждение прав само по себе не имело никакого смысла6. Права человека рождались как первейшие прерогативы гражданина; теперь же, полагала Арендт, они рискуют стать последним шансом человека, не включенного в сообщество и, следовательно, оставшегося без защиты. Это верное наблюдение: существует четкое и фундаментальное различие между более ранними правами, каждое из которых обосновывалось принадлежностью к политическому сообществу и нынешними «правами человека». Но если дело обстоит так, то droits de l’homme, которые питали первые модерные революции и всю политику XIX века, необходимо жестко отмежевать от «прав человека», придуманных в 1940‐х годах и обретших широчайшую популярность в последние несколько десятилетий. Одно подразумевало политику, основанную на принадлежности к гражданской нации собственной страны, в то время как другое связано в основном с чужими страданиями за рубежом. Раз переход от предшествующего к последующему означал революцию в смыслах и практиках, тогда изначально неправильно представлять первое в качестве источника второго7.
Справедливости ради стоит отметить, что еще до принятия Всеобщей декларации некоторые мыслители – особенно в то время, когда волна просвещенческого рационализма была на подъеме, – предлагали такие концептуальные трактовки прав человека, которые базировались на «натуралистичных» или «гуманистичных» универсалистских основаниях. Тем не менее даже тогда общепризнанным считалось то, что обязательной предпосылкой для их утверждения должно выступать создание обособленных гражданских пространств, в которых указанные права будут предоставляться и защищаться. Причем упомянутые пространства гарантировали не только возможность оспорить отказ в наделении уже провозглашенными правами; не менее важным оказывалось и то, что они выступали зонами борьбы, в ходе которой определялись смыслы этого гражданства, и площадками, на которых защищались старые права и продвигались новые. Подъем прав человека после 1945 года, по контрасту, не породил никакого сопоставимого гражданского пространства – в момент их изобретения совершенно точно, а возможно даже и до сих пор. Но если сказанное верно, то в таком случае центральным событием в истории прав человека нужно считать их переосмысление в качестве таких атрибутов, которые «давят» на суверенное nation-state8 сверху и извне, а вовсе не служат его фундаментом.
Есть еще одна причина, по которой постулирование принципиальной связи между правами человека и государством представляется весьма важным. Оно позволяет в совершенно ином свете взглянуть на считающуюся самоочевидной ассоциацию прав человека с гуманистическим универсализмом. Многие полагают, что нынешние права есть лишь современная версия давней универсалистской, или «космополитической», веры. Согласно сторонникам этой точки зрения,
Ср.:
Поскольку русскоязычные словосочетания «национальное государство» и «государство-нация» не передают всех смысловых оттенков англоязычного выражения «nation-state», в настоящем переводе будет использоваться последнее. –