Работа над ролью. Константин Станиславский
не ощупать и познать душу объекта, то найти в себе самом правильное к нему отношение. Теперь я знаю, как принимать его выходки и поступки и как к ним относиться. Некоторое время мои наблюдения меня занимают, но потом мне становится скучно. Я рассеиваюсь, потом опять беру себя в руки и сосредоточиваюсь, но скоро опять рассеиваюсь и мысленно ухожу от Фамусова, так как мне нечего больше делать у него. Тем не менее я считаю опыт удачным и, поощренный, иду мысленно знакомиться с Софьей.
Я столкнулся с ней в самой передней. Она была разряжена и поспешно надевала шубу, торопясь уйти. Около нее хлопотала Лиза: она помогала застегивать шубу, что-то завертывала в бумагу: свертки должна была взять с собой барышня. Сама Софья оправлялась и прихорашивалась около зеркала.
«Отец уехал в департамент, – соображал я, – а дочь спешит на Кузнецкий Мост, к французам, за «шляпками, чепцами, шпильками и булавками», по «книжным и бисквитным лавкам», а может быть, и «по иным причинам».
И на этот раз результат был тот же, а именно: объект заставил меня живо почувствовать состояние бытия («я есмь»), но долго удержать ощущение я не мог и скоро рассеялся, потом опять сосредоточился и в конце концов за отсутствием дела ушел от Софьи.
Должен сознаться, что мои экскурсии и знакомства, хотя, правда, и очень мимолетные, меня забавляли, и потому я отправился к Молчалину.
Пока он по моей просьбе писал адреса всей родни и знакомых Фамусовых, к которым я собирался поехать с визитами, я чувствовал себя хорошо. Меня забавляло, как Молчалин выводил буквы канцелярским почерком. Но когда это кончилось, мне опять стало скучно, и я поехал с визитами.
В жизни нашего воображения можно ездить ко всем без приглашения. И никто не обижается, и все принимают. Прежде всего я поехал к черту на кулички, в казармы, к прообразу Сергея Сергеевича Скалозуба.
От Скалозуба, по пути к Хлёстовой, я мысленно заехал к Тугоуховским и застал всю семью в тот момент, когда она садилась в свою шестиместную карету, чтобы ехать в церковь к вечерне. Мысленно втиснув себя в огромный рыдван, я уже трясусь в нем, ныряя из одного ухаба в другой. Вот когда я узнал великопостную весеннюю распутицу в старой Москве. Вот когда я вспомнил бедную Анфису Ниловну Хлёстову и понял по собственному опыту, как трудно «в шестьдесят пять лет тащиться» ей к племяннице.
Мученье!
Час битый ехала с Покровки, силы нет;
Ночь – света преставленье!
Князь, княгиня, шесть княжон, я сам – сам девять! Я чувствовал себя одной из сельдей, которых так же втискивают в бочку, как нас в шестиместную.
К счастью, мы скоро подъехали к Покровке, и я выскочил из шестиместной около дома Анфисы Ниловны. Почтенная фрейлина сидела, окруженная дворовыми девками, в утреннем платье с шифром[10]. Перед ней – арапка-девка, собачка тут же. Анфиса Ниловна учила собачку служить, арапку – петь русские песни, а разные Матрешки, Грушки, Акулинки в русских сарафанах помогали арапке
От