Жернова судьбы. Николай Георгиевич Пятков
о работы, семейных обязанностей и общения с друзьями и товарищами должно быть ещё что-то такое, что я назвал бы «своим миром». Вот для меня таким миром является любовь к родной природе и увлечение рыбалкой и охотой (от последнего я, правда, давно уже отошёл по разным обстоятельствам). Они привиты ко мне с раннего детства моим отцом, страстным охотником и рыболовом. С ним я встречал рассветы и закаты у костров на берегах белорусских речушек, с ним я видел поражающее впечатление нерестовый ход горбуши через каменистые перекаты сахалинских рек, с ним я скользил на лодке-плоскодонке по узким камышовым проходом огромных зауральских озер и, уже без него, замирая от восхищения, вглядывался в темные глубины исландских фьордов или не мог налюбоваться на красоту мшистых шведских озер, с трепетом сердца спешил к нерльским берегам в Тверском крае и живописным изгибам калужских рек, унизанных умиротворяющим видом древних монастырей и церквей. Но я никогда не был банальным добытчиком, а самыми моими большими и запоминающимися трофеями как на охоте, так и на рыбалке были иногда мимолетные, иногда длящиеся годами нечаянные встречи и общения с разными, бывало даже совершенно противоположными мне по мировосприятию людьми. В иных условиях я бы не обратил на них внимания или просто отверг общение с ними, но не там, где человек, глядя, как и ты, на августовский закат солнца над погружающейся в предвечернюю дымку долины чистой речки, вдруг начинает понимать тебя, а ты – его. Разве это не чудо?
Вот это – наряду с описаниями охотничьих и рыболовных будней, необычных событий и даже каких-то ностальгических переживаний ушедших в безвозвратность времен детства, юношества и взросления, – я и попытался передать в моих рассказах, где есть и прошлое, и настоящее, и, возможно, просматривается и будущее.
КАТОРЖНИК ЮШКА
В середине жаркого лета 1985 года в поисках удачной рыбалки я заехал на восток Тверской области в те края, где река Нерль, называемая иногда Большой Нерлью в отличии от той, что течет в Клязьму, петляя между сосновыми борами и сбегающими с холмов березовыми рощами, становится всё более полноводнее и, наконец, встречается с Волгой, образуя в месте впадения широкое устье. Тамошние места настолько поразили меня сохранившейся в то время первозданностью природы, что я вознамерился приобрести вблизи реки какой-нибудь подходящий деревенский дом – тогда деревни наши пустели на глазах, – чтобы наезжать туда летом не только на рыбалку, но и просто отдыхать душой.
Особенно приглянулись мне окрестности в среднем течении реки в том месте, где с двух сторон старого шоссе вдоль высокого берега реки протянулась деревня Луки. Рыбалка на Нерли тогда почти повсюду была отменная, но больше всего меня, страстного рыбака, притягивал к себе омут в самой деревне с сохранившимися следами когда-то стоявшей здесь мельницы: небольшая, поросшая кустами и травой, размытая водой и сглаженная временем земляная плотина, торчащие из глубины верхушки осклизлых свай, подпиравших просевшую насыпь, и пара скрепленных кованными скобами потемневших от времени и воды охватных брёвен поперек течения, не доходящих метров пять-шесть до противоположного берега. Через них при высокой воде перекатывался прозрачный, чуть коричневатый от местных торфяников поток, сквозь который виднелись уложенные когда-то для прочности плотины еловые колья, а когда вода спадала, там пробивалась ярко-зеленая поросль редкого камыша, на стеблях которого грелись с утра на солнце синие стрекозки. С одной стороны бревен, где, пенясь, закручивалась впадающая в омут стремнина, была порядочная глубина – там можно было хорошо половить окуня, с другой – намытый песок и ил образовали небольшой пятачок травянистой мели, в тихой воде которой табунились суетливые мальки.
Отсюда, зайдя в забродных сапогах, мне больше всего нравилось ловить впроводку на стремнине голавля, «плавящегося» в поисках кормежки из затаенных укрытий на быструю воду между остатками плотины и подмытым до сплетения корней противоположным берегом, с которого над водой нависали космы ивняка, густо рос ольшаник, а в конце весны белой пеной цвела черемуха. Голавль царствовал в этой реке и охотно брал весной и в начале июня на майского жука, а в течение всего лета на стрекозку, крупного слепня и кузнечика, под осень не отказывался и от мелкого лягушонка. Теплыми вечерами, когда начинало смеркаться, над запотевшим зеркалом омута поднимался шум кормящейся рыбы, охотившейся за роящейся понизу мошкарой. Щуки и окуни гоняли малька, в траве хлюпали лини и булькали лещи в камышах, фыркая, проплывала невидимая в сумерках выдра, чьё жилище, как я уже давно приметил, находилось с той стороны реки под оголенными корневищами прибрежного густого кустарника. В такие часы я обычно не спешил возвращаться домой или ехать на ночевку к знакомым дачникам в деревню в десяти километрах отсюда, а, собрав снасти, с удовольствием располагался на вросшем по макушку в землю плотины и нагретом за день гладком валуне и долго слушал музыку вечернего омута, завидуя тем, чьи дома, темные силуэты которых с гостеприимно освещенными желтоватым светом окнами, четко прорисовывались на фоне фиолетового закатного неба, подсвеченного золотистыми всполохами закатившегося солнца, тянулись вдоль гребня высокого берега.
В поисках