Жернова судьбы. Николай Георгиевич Пятков
интересным в его повествовании было то, что по какой-то причине – это было уже в середине двадцатых годов – окрестные селяне решили сдвинуть этот камень. Я понял так, что подбили их на это дело местные власти в порядке борьбы с религиозным дурманом. Собралось много мужиков, на валун накинули веревки, под основание подвели лаги, поднапряглись и, когда многопудовый свидетель ледникового периода был сдвинут с места, собравшиеся, якобы, увидели под его влажным и замшелым брюхом вдавленную в землю… икону в серебряном окладе. Когда икону подняли, из того места, где она лежала, забил тугой прозрачной струёй холодный ключ.
Ну, в эту байку я тоже не особенно поверил, но не стал её оспаривать, хотя бы потому, что показалась она мне увлекательной и достойной этого потрясающе красивого древнего края, в котором, как и везде, должны быть свои легенды и сказки. Лишь спросил, что стало потом с иконой и валуном. Икону, вроде, поместили в какую-то из ближних церквей, а валун с крестом, возвращенный теми же «ниспровергателями» на прежнее место, утратил свои лечебно-целительные свойства. Если это было так, то жаль!
Большего вытянуть из Ефима Васильевича о его молодости я не мог, но было понятно, что память о тех далеких годах жива в нем, как она, надеюсь, жива в каждом из нас. Поэтому мне было приятно то радостное кудахтанье на торговом пятачке той деревушки его сверстниц и дружеские рукопожатия с теми, кто, видимо, знал его с молодости и оценивал по-иному.
Правда, мне было не совсем понятно это обращение – «Юшка». Я знал несколько значений этого слова: уха, наваристый бульон, а еще бывает, что и кровь из носа.
– Ефим Васильевич, а почему «Юшка»? Это что, кличка такая, или что?
– Какая кличка? – обиделся старик. – Имя мое Ефим, а в детстве и когда парнем был, родители мои звали меня Юшкой. Так по-деревенски – Ефима Юшкой называли. И парни, и девки знакомые, с которыми я на ярмонках гулял, тоже меня так окликали. Мне оно это имя не обидное было. Но чужим я не позволял и не позволяю себя так звать. А ты говоришь – кличка! Это только уголовные клички носили. Как собаки. Да все в наколках были! Вот, – он протянул вперед обнажавшиеся из-под коротких рукавов потертого пиджака жилистые и коричневые от солнца руки, – видишь? Я себе не позволял никаких наколок, хоть и с уголовными пришлось много лет вместе сидеть. А почему? А потому, что не хотел, чтобы меня считали уголовным! Сколько же я их, воров и душегубов всяких, по тюрьмам и лагерям повидал! Эх!
Когда мы с ним познакомились, – надвигались «веселые» девяностые годы – в России начинались новые времена, и Ефима Васильевича, почуявшего, как и в те далекие двадцатые годы прошлого века, «ветер перемен», вновь обуяли страсти по своей мельнице. Старик всё чаще возвращался в наших разговорах к этой теме и, смятый воспоминаниями, мечтал о том, чтобы опять заняться на Нерли помолом зерна. Он звал меня вместе с ним взяться за это дело и, горячась, уверял, что мы сумеем широко развернуться. Старик даже