.
Пока он был жив – первые шесть лет моего детства – я не знала, что такое голодный желудок. Когда его не стало, мы с мамой переехали из ржавого трейлера, стоящего в лесу в миле отсюда, в его скромный дом, который, по сравнению с нашим прежним жилищем, представлялся мне настоящим дворцом, но холодильник этого дома сразу же потерял всё своё волшебство – в нём повесилась мышь, которая висит там по сей день. Благодаря этому фактору я и начала рано самостоятельно зарабатывать на собственный кусок хлеба – с четырнадцати лет. Приличные деньги у меня появились в восемнадцать – достаточно приличные, чтобы иметь возможность съехать от матери и при этом более-менее сытно питаться два раза в сутки, – однако чувство голода у меня до сих пор ассоциируется если не со всем моим детством, тогда конкретно с этим домом. Впрочем, никаких психологических травм, которые могли бы вызывать у меня брезгливость или, чего хуже, страх при приходе в это место, у меня нет. Поэтому два-три раза в неделю я с относительной лёгкостью переступаю порог этой мрачной обители своеобразного сумасшествия и практически спокойно захожу в его неизменно тёмный, пахнущий сыростью коридор.
Дом, в котором прошло моё детство… Стоит мне войти в него, как я сразу же вижу зарубки моего роста, которые Бриджит выцарапывала отвёрткой на дверном косяке моей бывшей спальни, отошедшей под хранение запасов глины уже спустя неделю после того, как я съехала на свою первую съёмную комнату – снимать отдельную квартиру я смогла позволить себе только спустя ещё целых два года. Миновав зарубки на дверном косяке, я сравниваюсь с вмятиной в тонкой стене, обшитой потемневшей от времени, деревянной вагонкой: когда мне было десять, мать подралась с одним из своих быстро появляющихся и так же быстро исчезающих бойфрендов, и в процессе той бури запустила в него одну из своих скульптур, которая по-случайности чуть не зашибла меня – в самую последнюю секунду я успела отскочить вбок, благодаря чему скульптура врезалась не в моё мокрое от слёз лицо, а в многострадальную стену. Мать очень сильно испугалась тогда, но не настолько, чтобы сразу порвать свои очередные токсичные отношения – понадобились ещё пара склок и вытекающих из них драк, несколько синяков на её теле, один вызов полиции и одна угроза лишения её родительских прав. Вот этой, последней угрозы она действительно сильно испугалась, потому что, в конце концов, она всегда любила меня. По-своему, конечно, очень своеобразно, но всё же любила, и всё ещё любит…
Пройдя по коридору, я зашла в захламленную маленькую прихожую с выходом на прогнившее деревянное крыльцо. Если и есть смысл искать Бриджит где-то вне шумных хиппи-вечеринок и дешевых баров, так это на этом крыльце, на краю которого стоит старинное и жутко скрипучее кресло-качалка, когда-то принадлежавшее её матери – она обожает проводить своё время в этом кресле.
Я не ошиблась и в этот раз: она действительно нашлась на своём привычном месте – закутанная во флисовый плед, дырявый от соприкосновения с окурками, она спала, опрокинув голову на грудь. Подойдя чуть ближе, я вдруг