#ЯЗемля. Виктор Попов
выходит на Красных воротах, первый вагон из центра и сразу заходит во двор высотки. Проходит к Красноворотскому проезду и занимает место наискосок от тринадцатого подъезда, неподалеку от цветочной лавки. Точка обычная и лучше ее не выбрать. Дальше просто ждать и редактировать Катехизис, держа одним глазом подъезд под контролем.
10. Другом и любимым человеком для говноядца может быть только такой же говноядец, как и он сам. Мера любви и дружбы говноядцев измеряется исключительно количеством взаимно обнаруженного и вылитого на Эту страну говна.
Так, здесь, пожалуй, все точно. Ни убавить, ни прибавить…
Меж тем Фан поворачивается на бок. Первый шаг к тому, чтобы перестать заниматься любимым делом, валяться в постели, и наконец-таки встать. День обещает быть очень не таким, как все. Очень. Но начинается обычно. Более чем. Фан обозревает захламленную и давно не убираемую квартиру, в которой едва ли угадывается когда-то годами выстраиваемый родителями скандинавский хюгге. Ни единой ноты. Хюгге сейчас в Юрмале, в доме неподалеку от церкви князя Владимира, которую предки, до недавнего времени дремучие атеисты, на старости лет вдруг начали посещать. Выяснилось это в последний его приезд. Фан сделал вид, что ничего не заметил, а они благоразумно не пригласили его пойти на службу вместе.
Старческое.
Повторяет вслух поставленный тогда диагноз Фан и возвращается в положение лежа на спине. На потолке хлама нет, но пыль на светильнике видна невооруженным взглядом. Понятно. Не мылся с того года, как Фан стал жить один. Как и подоконники. Как и столы за пределами гостиной. Четырехкомнатная квартира давно свелась к одной комнате, где Фан и работает, и ест, и спит.
При установке оборудования Серафим быстро понял, что тратить его на всю квартиру излишне. Кухня и ванная, разумеется, не обошлись без жучков. Но в трех по документам жилых комнатах абсолютно ничего не происходит ни в духовном смысле, ни в физическом. Но и в четвертой, единственной живой, большую часть времени микрофоны писали, как и сейчас, тишину, а камеры фиксировали объект лежащим на диване. Реже спящим, чаще работающим в ноуте. Порой глубоко за полночь. Но эта часть жизни Фана отслеживалась и без вторжения в квартиру, занесенным конторскими умельцами вирусом. Отслеживалась до последней строчки. Серафиму было известно все, что так или иначе высказал Фан. Пусть даже это частная переписка или лайк под фото очередной сетевой телки, до которых, надо сказать, Фан был большой любитель. Сто с лишним подписок на губы, груди и попы неопытного сотрудника могли сбить с толку, но Серафим доверял слову, а не картинке, понимая, что в данном случае важно, что человека пишет, а не лайкает. Тем более, что писал Фан относительно много. Графоманство было его фамильной чертой. Папа, писатель-фантаст средней руки, накропал к тому дню двадцать три тома собрсоча и продолжал их множить, отбыв в Прибалтику. Правда, в отличие от отца, Фан был графоманом