Тоннель. Яна Вагнер
Но набитый автомобилями тоннель длиной в три с половиной километра – не двенадцать этажей, людей в нем гораздо больше, и среди них наверняка найдутся такие, кто может обидеть домашнего кота, домашних котов обидеть легко. Его обязательно надо было уговорить, пока он был еще здесь, на маленьком пятачке между гермодверью и решеткой. Успокоить, чтобы он не убежал и не потерялся в длиннющей опасной трубе.
– Ну что ты, – ласково сказал доктор в пустоту, в непрозрачную тьму за скошенным передним колесом. – Не бойся, все хорошо.
Мальчик-Фольксваген повернулся на голос и узнал щуплого бледного человечка, который четыре часа назад привязал его руку к теннисной ракетке и, кажется, спер часы. Хотя нет, часы он вернул, но в скорую почему-то звонить отказался, копался в своей аптечке, как будто видел ее в первый раз, и все делал так неловко, что ни на какого доктора похож не был. И все-таки стремный заморыш не сбежал, как остальные, и, единственный, до сих пор торчал возле его решетки, а ему было слишком страшно и слишком больно, и нужно было, чтоб ему принесли попить и сделали укол и чтобы кто-нибудь поговорил с ним про руку и сказал, что бояться нечего, и скоро все закончится, и что пахнет не он, ерунда какая, ну конечно, пахнет не он.
– Все нормально, я здесь, – тепло сказал человечек, и молодому Фольксвагену от этих слов стало очень стыдно за все, что он недавно наговорил, и он даже попытался улыбнуться, чтобы показать, как он рад, что не остался один. И тут вдруг понял, что человечек не смотрит на него.
– Эй, – позвал он, и в этот раз язык вроде его послушался, но человечек продолжал напряженно смотреть в другую сторону, как будто не видел его, как будто его здесь не было, и на секунду он подумал: а вдруг его в самом деле нет, просто он еще не знает об этом; вдруг оно так и выглядит – неподвижность, и боль, и холодно, и гадкий запах, и как ни кричи, никто тебя не слышит. Эта мысль так его испугала, что он напряг все силы и сел. Жесткая ракетка дернула сломанную руку, и тут же стало больно, невыносимо, ужасно больно, и он закричал – громко, во весь голос, и сразу понял, что жив, потому что человечек по ту сторону решетки вздрогнул, поднял голову и увидел его.
– Что, что такое? – спросил человечек. – Зачем вы сели? Вам не надо садиться. Сейчас, простите, дайте мне минуту, понимаете, у меня кот, он там, под машиной…
– Кот? – жалобно перебил юный Фольксваген, который четыре часа назад смотрел на кость, торчащую у него из руки, ничего этого не заслужил и понимал теперь только, что провалился в какой-то специальный отдельный ад и никогда, никогда из него не выберется. – Какой кот? Вы что, охренели тут все? Да вы охренели, блядь, психи ебаные, чего вы делаете-то, а?
Выглядел он плохо, гораздо хуже, чем накануне. Речь стала невнятная, лицо блестело, глаза провалились, и со сломанной рукой, заметил доктор, тоже было неладно – она отекла вдвое, сильно покраснела и распирала корявую неумелую шину, которую он сделал вчера впервые в жизни и которая явно теперь причиняла