Прузи. Петр Ларин
грубые слова отражались от стен подъезда, превращая их в нестройный жуткий хор, звучащий с незримых трибун от незримых зловещих зрителей, которые подзуживали и распаляли нас в нашей агрессии. Мы буквально вцепились другу другу в глотки.
– Да, пошёл ты! – кричал мне в лицо Рома, брызгая слюной. Его пальцы по фаланги вонзились мне под рёбра, оставляя в ткани новогодней кофты грязь из под ногтей.
Я взвыл от боли, но всё же ударил кулаком в стену, рядом с его головой, не смея надругаться над лицом уже бывшего друга.
– Пусти! – шипел я со сжатыми зубами, прилагая недюжие усилия и наконец вырвался из его дьявольской хватки.
Не произнеся больше ни звука, я открыл дверь квартиры, зашёл туда и на ощупь нашёл на тумбочке в прихожей наплечную сумку Романа – единственное без чего его отъезд не был возможен.
Вместе с ладонью я впечатал эту сумку в грудь Роману, заставляя его отшатнуться от разделяющего нас дверного проёма.
– Иди и проспись в другом месте, – подытожил я, и поставил жирную точку в нашей дружбе, навсегда захлопнув перед "дорогим гостем" дверь в квартиру, где по-прежнему мирно спал мой Гошенька… мой сынок…
"Как же громко мы наверное кричали, – думал я, уже под утро засыпая в комнате сына на надувном матрасе, заранее приготовленном для нас с Ромой. – Наверное, всех соседей разбудили. Хорошо хоть Гоша спит сейчас с мамой в дальней комнате. Хотя, ему не привыкать засыпать во время скандала…"
– Ты крещёный? – шелестом опавших и хрустящих жёлтых листьев прозвучал вопрос.
– Да, крещёный. Только крестик не ношу, – отвечал я ветру, который мягко подхватил меня и закружил вместе с листвой, унося прочь из тернистой повседневности к гладким и бархатистым дюнам сновидений…
Это было сладко. Просто плыть по воздушным волнам забытья, держась за маленькую и нежную ручку танцующего со мной ветра, который вновь прошелестел:
– Ты крещёный?
– Да, крещёный, – отвечал я по инерции, с блаженной улыбкой на устах. – Только крестик…
Я не успел договорить, почувствовав рядом чье-то присутствие…
Их было двое. Мужчина и женщина. Слов было не разобрать, но они определённо ругались на нашей кухне. Их взгляды, наполненные ненавистью друг к другу, сквозь слёзы метали молнии, от которых содрогался сам воздух. Мужчина был крепко пьян. Он беззвучно кричал, доказывая что-то женщине, при этом как-то ломано жестикулируя, словно кукла-марионетка, которую дёргают за ниточки. Закончив фразу, он выходил из кухни, но женщина что-то говоря ему вслед, возвращала мужчину обратно, заставляя его раз за разом метаться в жуткой циклической последовательности немого кино, поставленного на повтор. Кино, в котором я был одновременно и зрителем и актёром.
– Глаша, оставь его! Пусть уходит! – возопил я-зритель, обращаясь к женщине, но та проигнорировала меня, продолжая придерживаться сценария давно забытого мной воспоминания. Ей нужно было отыграть роль до конца, а играла она блестяще,