Пройти по краю. Евгений Васильевич Черносвитов
такова моя доля (опять доля. – Е. Ч.) за ним бежать». – «А куда бежим-то?» – «На кудыкину гору. Какая тебе разница – куда? Все в одну сторону – добрые и злые». – «Что-то я не чувствую, чтобы я устремился куда-нибудь». – «Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая – скулить на месте. – Максим стиснул зубы… Въелся горячим злым взглядом в попа. – За что же мне доля такая несчастная?» – «Слаб. Слаб, как… вареный петух (иными словами – импотент, что для мужчины самое оскорбительное. – Е. Ч.)». Дальше есть одно высказывание попа, его «соскальзывание» на позитивно-лирические тона о судьбе-песне: «Вообще в жизни много справедливого. Вот жалеют: Есенин мало прожил. Ровно с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей. Длинных песен не бывает… У нас не песня, у нас – стон. Нет, Есенин… Здесь прожито как раз с песню». Нужда песенку поет. Нст нужды – кончился человек. Каждый умирает сам, то есть своею смертью, когда речь идет о судьбе – доле. Но есть судьба – ц е л о е – «это когда что-то с л у ч и л о с ь: в стране, с человеком, в твоей судьбе», н а р о д а своего времени. Тогда нет доли, есть общая участь. Может, поэтому «на миру и смерть красна»?
У попа «козлиная песнь». В экстатической пляске это П а н на краю своей гибели (не сатана, а з в е р ь: пьет о г о н ь, ж а р, суть спирт символ, жрет барсуков, суть кровожадный зверь). Но и здесь не так все просто и однозначно, как смерть Пана в западном смысле: «Рубаха на попе на спине взмокла, под рубахой могуче шевелились бугры мышц: он, видно, не знал раньше усталости вовсе, и болезнь не успела еще перекусить тугие его жилы. Их, наверное, не так легко перекусить: раньше он всех барсуков слопает. А надо будет, если ему посоветуют, попросит принести волка пожирнее – он так просто не уйдет, – рассказывает Шукшин. – За мной! („сарынь на кичку!“ – Е. Ч.), – опять велел поп. И трое во главе с яростным, раскаленным попом пошли, приплясывая, кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на середину круга, прогнул половицы… На столе задребезжали тарелки и стаканы». «Эх, верую! Верую!..» «В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякоть телесную-у!» Громадную смысловую нагрузку несут плясовые присказки, почти расшифровывающие душевное состояние, экстатический праздник героев «Верую!». Вот:
Эх, верую, верую!
Ту-ды, ту-ды – раз!
Верую, верую!
М-па, м-па, м-па, – два!
Верую, верую!..
Это м у ж с к о е н а ч а л о, рвущееся из могучей глотки орущего попа. «А вокруг попа, подбоченясь, мелко работал Максим Яриков и бабьим голосом громко вторил:
У-тя, у-тя, у-тя – три!
Верую, верую!
Е-тя, е-тя – все четыре!»
Это ж е н с к о е н а ч а л о. Вместе звучит нечто весьма откровенно скабрезное:
Эх, верую, верую!
Ты-на, ты-на, ты-на – пять!
Все оглобеньки – на ять!
Верую!