Письмо первой попавшейся девушке. Алинда Ивлева
и было самым важным?
Сквозь мелкие прорехи в брезенте навесов сочился ярко-розовый свет. Неужели закат, вроде только пришёл? Последний год Митрич путал дни недели, имена, отказался переезжать к детям, чтобы не быть обузой. На самом деле, он с удовольствием перебрался бы к Стасику в деревню, но не мог признаться, что не помнит, как его первенец появился на свет и как выглядела женщина, которой надел кольцо на палец. Совсем потерялся Митрич. Увлечение – торговля барахлом и коллекционирование нового –наполняли смыслом стариковскую жизнь. Так на Уделке оказались семейные альбомы, собрание книг, чешский сервиз и весь югославский хрусталь.
– А много ли мне надо, беззубому пню? – отвечал на вопрос Генки- реализатора, не всю ли он квартиру подчистую вынес.
– Ну, смотри, Митрич, если что, обращайся. Тут открытки неплохие отложил. Один «помоечник» на днях принёс. Посмотришь? А то манатки складываю, никого уже не будет.
– Вот, чертяка, помнишь мою страсть. А я вот не помню, с какого такого перепугу стал эти вокзалы собирать. Не рассказывал случаем?
– Спрашивал, молчок. Говорили, что пока память на тебя не обиделась, всё про Дульсинею рассказывал. Любовь твоя что ли, или жена. Ты как разведчик, кого хочешь запутаешь.
– Не мели чё попало, давай, посмотрю дома, с лупой. Завтра верну, – он сунул коробку из-под конфет с чужим хламом в авоську.
Митрич плёлся к двухэтажке с эркерами, которая подпирала величавую «сталинку» возле станции. Все отказывались от квартиры в доме, который трясётся от каждого проносящегося поезда, а для путеобходчика со стажем – успокоительное получше корвалола. «Блошка» появилась позже, как
обустроили Удельную для остановки пассажирских. Перешёл «железку» – вернулся в прошлое, за которое он отчаянно цеплялся.
Митрич придвинул табурет ближе к столу, отодвинул горшок с геранью и разложил содержимое коробки из-под грильяжа: фотографии, газетные вырезки, открытки. Взял тетрадь в клеёнчатой синей обложке. Раскрыл, на колени попадали бумажные пожелтевшие треугольники. Непослушные сучковатые пальцы поправили очки на переносице. Посмотрел в окно.
Незаметно подкралась ночь и опустила на город тёмную вуаль, по стене поползли причудливыми тенями блики от буферного фонаря пролетевшего товарняка. Митрич прищурился, силясь рассмотреть выцветшие буквы.
Дёрнул включатель торшера с зелёным тряпичным плафоном, стоящим понуро возле, как потрёпанная пальма после цунами. Снова вгляделся в почерк, от сладостной, давно забытой боли, заныло в груди. Развернул треугольник, еле сдерживая дрожь в руках, прочёл:
«Мой Дон Кихот, я жива. Открылись почты. Теперь я снова буду ждать от тебя весточку. Тётя Паня, наша соседка, видела два грузовых трамвая. Это добрый знак. У Фиры Карловны, моей учительницы пения, горел свет от лучины, а я думала она ушла. Мы с Катюшей пообещали маме, когда она уйдёт, не произносить это слово. И ты его не говори – с тобой ничего не случится. Когда вернёшься с Победой, я спою твою любимую