Похвалы из-за грани (цы). Татьяна Ретивова
ких новых впечатлений) пито читано общато дружено было и потом их русский до щемящей ностальгии дом будто и не сваливал я никуда за кордон из родного питера – 35 лет там и более чем столько же – тут младшая из двух тань (жены и дочки) писала стихи – уж и не упомню, по-русски или на туземной мове – но она помнит, что похвалил и одобрил как недосостоявшийся биолог (герпетолог, по змеям жабам ящерицам и крокодилам) поэтическая её белуга – «huso, huso» напомнили мне – «gulo gulo» (росомаха) и тут же:
«и застыла в тени исподлобья
как ваш «а-а-ах» озаренный надгробием
моя траурная рифма в летах.
самая волчья из всех росомах».
не «ааа» а скорее цветаева=хабиас
(легендарная-неопознанная)! продолжаются…
более всего – сходу – впечатлила меня «мечта белуги».
…мечтой белуги – для меня и открылась книга и этого – достаточно
(которую «мечту» я включил бы в любую из всех моих антологий)
об остальном – можно б было писать и писать (но оно уже – написано. и сделано)
посему – начиная с азов…
«мечтою белуги» или «мечтой о белуге», в океане летейском
От автора: после потопа1
Много лет я писала в стол, ради свободы и не ощущая особенной потребности в читателе. И после нескольких неплодотворных лет я вдруг поняла, что давно пишу в вакууме, пока не почувствовала после смерти Иосифа Бродского (1996 г.), что обязана писать снова, – это и вылилось в «Оду к расстроенной лире», посвященную его памяти. И снова наступила пустота, тишина. «Тик-так», – стучали часы нашей бренности в такт сердцебиению. И затем, как ласточки после неимоверно долгой зимы, чуть больше года спустя слова снова стали складываться во фразы, готовые к выражению. Так родилось для меня сознание «допотопного наследия». Я не совсем отдавала себе отчет, в чем же смысл этих слов, что же это за наследие такое допотопное. И даже после того, как я написала эссе на эту тему, смысл его не совсем мне был ясен. Однако я почувствовала, что наткнулась на какой-то дремлющий вулкан, что наступит время – и он прорвется в нечто, связное и осязаемое. («Годы спустя я взрываюсь/ Подобно Везувию в мерзлой земле».)
Настали знойные августовские дни, и вдруг то наследие стало прослушиваться на родном языке, я почувствовала, что во мне зашевелилась какая-то доисторическая рыбина на пути своего бесконечного странствия. Каждое лето реки одолевают меня наваждением, и я совершенно схожу с ума по ним, мечтаю о них и нахожу отдушину лишь в их потоках. Я даже читаю о рыбах, как ребёнок удивляясь сложнейшим повадкам осетра, севрюги, белуги. Где-то я даже записала себе: «Белуга (Huso, huso) (какая чудная классификация! Хусо, хусо – так напоминает молниеносное первобытное движение по морям), пепельно-серая, белая, каспийская, черноморская. Большую часть времени проводит в море, но каждый год возвращается в реки только для того, чтобы отметать икру. После этого возвращается в море вместе с молодью. И чем больше она размером, тем дальше отправляется на нерест, из Черного моря – в Средиземное или в Адриатическое. Большинство осетровых, белуг и севрюг появляются в море весной молодняком, те же, что зимуют в реках – уже постарше и готовы к нересту следующей весной».
Так и я представила себя некоей белугой в поисках родной реки, куда нужно вернуться на нерест. Что заставляет их проделывать такие огромные путешествия – совершенно непонятно. А мне это всё-таки знакомо, поскольку и я приехала в родные места прародины своей ох как издалека и по совсем непонятной причине. Но раз я сама нереститься не собиралась, пришлось создать собственную мифологию. Таким образом появилась белуга со вспоротым брюхом, вспоротым ради икры, которую мечут свиньям. Так и решилась моя дилемма, извечная проблема: метать иль не метать. Мне кажется, я прошла по этому пути до конца. И все же я боялась за эту белугу, она была такая израненная и беззащитная, что я решила убрать её напрочь и выбросить ключи.
Затем, подобно ей же, я пустилась в другое странствие, менее виртуальное. В поисках одного писателя, Марка Кострова, который, подобно какому-то речному богу, царит на всех водных просторах Новгорода. Я прочла некоторые из его рассказов в «Новом мире» и мне очень захотелось найти его. Просто так вот – найти! Зачем? Полагаю, из-за его увлечения реками, хотя моя тяга к ним больше похожа на ростки тепличного, домашнего растения. И что же я ему скажу, если мы встретимся? Право, не знаю, наверное, попрошу нарисовать мне барашка. Я поняла лишь, что найти мне его нужно во что бы то ни стало! В «Новый мир» обращаться было бесполезно – их почта и так вечно перегружена.
Тогда я поискала в Интернете, попыталась найти его адрес по новгородскому телефонному справочнику, но безуспешно. Я провела много часов, разыскивая его по всей вселенной, и вдруг наткнулась в одном месте на его рассказы в переводе. Задыхаясь, как белуга в навязчивом путешествии по многочисленным рекам и морям, я, наконец, добралась до какого-то незнакомого берега и простучала таинственный, отчаянный
Оригинал «После потопа», «After the Flood», опубликован (на английском) в журнале «Modern Poetry in Translation, No. 20, Special issue on Russian Women Poets», 2002, Kings College, UK.