Антислова и вещи. Футурология гуманитарных наук. Алексей Нилогов
использованию языка, оставляя для последнего регистра статус предпочтительного – рассчитанного на преимущественно трансгрессивный характер, заключающийся не столько в созидании речи, сколько в сочинении самого языка (Эпштейн)27. Даже во времени пуска нового слова существует подозрение в том, что для этого применяются перекомбинированные средства без необходимого инверсивного следа (условием неопаздывающего словообразования является телепатия с самим собой – собственным языком мысли, позволяющая созерцать весь языковой поток сознания, включая бессознательное)28. Мера соответствия плана содержания плану выражения при «изначальном опоздании» должна не превышать уровня абсолютного непонимания, граничащего с бессмыслицей, то есть не создавать иллюзии непонимания в форме абсурда, зачастую смешивающей герменевтику с антигерменевтикой (нонсенсом). Подлинная бессмыслица при «изначальном опоздании» возможна лишь в том случае, если её удаётся опознать как сущность самого «изначального опоздания», не задерживающегося к собственной автореферентности. Если предположить, что мышлению не предшествует ничего неязыкового (или, в крайнем случае, несемиотического), то придётся пересмотреть смысл принципа «изначального опоздания», который может иметь интролингвистическую природу, не связанную с приоритетом мысли над её языковым выражением (Б.Ф. Поршнев: «Оставалось дойти до вопроса: может быть, не слово продукт мысли, а наоборот? В наши дни об этом спорит весь мир лингвистов – теоретиков, логиков и психологов. Сегодня мы знаем, что в мозге человека нет центра или зоны мысли, а вот центры или зоны речи действительно есть – в левом полушарии, в верхней и нижней лобной доле, в височной, на стыках последней с теменной и затылочной»29). Если «изначальное опоздание» является внутриязыковым феноменом перераспределения означаемых и означающих, то становится очевидным тот факт, что языку предшествует именно антиязык, а воязыковление последнего немыслимо без «изначального опоздания», по следам которого и возникает шлейф мышления30.
20
Виртуальный антиязык. Неименуемое на естественном языке не автоматически попадает под юрисдикцию антиязыка (чья трансценденция нуждается в невоантиязыковляемом), а избирательно – в соответствии с иерархией классов антислов: поскольку невозможно точно установить движение того или иного антислова из класса в класс (например, употребление потенциалологизма в качестве «мусорологизма», местонахождение которого сродни квантовому объекту; например, при пульсации антислова – в слово, а слова – в антислова, размывающей фиксированные статусы словности и антисловности), постольку необходимо учредить виртуальный антиязык, уравновешивающий все автореферентные противоречия естественного антиязыка.
Виртуальный антиязык включает в себя все случаи переходных (анти)словесных
Ср.: М.Н. Эпштейн: «Можно ли расширить выразительные средства языка? Не речи – это делают поэты, писатели, ораторы – но именно языка? Само разделение между языком и речью было проведено меньше века назад – Ф. де Соссюром. Язык был впервые выделен из речи, поднят над нею (может быть, незаслуженно). И вот для меня язык, именно в его отличие от речи, стал главной заботой – не только исследовательской, но и, так сказать, писательской. Писать язык. Не речи писать на языке, но писать сам язык, в бесконечности его выразительных средств. Мне хочется, чтобы язык был счастлив, расторможен, чтобы жизнь совершалась в его словах, чтобы росла и пела каждая его клеточка. В сущности, это очень странное занятие, и я до конца не понимаю, почему вот уже восемь лет живу с этой задачей и стараюсь еженедельно её выполнять. Кто и когда писал язык? Писали речи и тексты на языке: диалоги Платона, драмы Шекспира, трактаты Канта, романы Толстого… Как может язык, принадлежащий всем и никому, объемлющий все возможности речи, быть сам по себе предметом писательской деятельности? Как можно производить язык, – не опосредованно, через речь, но прямо обращаясь к структуре языка, к его сверхчеловеческому организму, явно сотворенному свыше или чудесно самоорганизованному? Не безумно ли это: писать язык, говорить язык? Сочинять в жанре не романа или трактата, но лексического поля, грамматической модели, языковой системы? Но если можно слушать и читать язык, как это делают исследователи: лингвисты, лексикографы, составители грамматик и словарей, – то почему нельзя говорить и писать язык, т. е. собеседовать с ним, сотворить ему? Если мысль вышла на уровень восприятия и понимания языка как целого, то почему этой мысли должно оставаться только пассивно–читающей? Почему, читая язык, нельзя его писать, дописывать и переписывать? Таковы мои сомнения и вопрошания об этой странной деятельности языкотворчества в его отличие от речетворчества, – о возможности самой этой позиции в культуре, в семиосфере» (
Ср.: А. А. Гусева: «И всё же это начало – буква. Не случайно такое огромное значение имеет всё, связанное с буквальностью. (Само слово «буквально» чего стоит – это же прорыв к настоящему бытию вещей! «Буквально» – значит так, как оно есть!) Сейчас копья ломаются копья за букву так же, как они ломались во времена, например, Максима Грека и его переводов, или за букву «и»/«иже» старообрядцев, или ещё раньше – в начале христианской эпохи. Нам принципиально важно найти опечатку, неточность, или, наоборот, писать с ошибками, причём с удивительно точными ошибками – ср. антиморфонематическое интернетское письмо, при котором нарушаются последовательно принципы русской орфографии (фонемный, фонетический, морфемный, традиционный). С одной стороны, буквализм – разновидность ругательства (буквалистский подход с негативной коннотацией), а с другой – буквальный как точный, верный, истинный. В букве скрыт вопрос об истине (по духу или по букве), вопрос свидетельствования. Впрочем, свидетельствование проходит тоже по всему языку. Мы свидетельствует речью, выбором звука, выбором форм и наклонений, сочетанием слов. Носитель языка, носитель речи выступает в данном контексте как реченосец, рыцарь, идущий в свой первый поход» (
Ср.: Б.Ф. Поршнев: «Долгое время в языкознании и логике являлось предметом спора: предшествует ли мысль языку или они всегда составляли и составляют единство, то есть не существуют друг без друга. Тут имелось в виду преимущественно сходство и различие предложения и суждения» (