Записки княгини Дашковой. Александр Герцен
и были напечатаны по подлинной рукописи, на французском языке, в Москве, в XXI книге «Архива князя Воронцова»; в 1906 году перевод их появился на страницах «Русской старины». Для настоящего издания перевод сделан по тексту, напечатанному в «Архиве князя Воронцова».
Когда Дашкова рассказывает о событиях, непосредственно ее не затрагивавших, безразличных для ее честолюбия, – она сообщает весьма ценные сведения; она умела в таких случаях верно подметить всё существенное, выдвинуть главное, умела правильно оценивать события и лица. Ее рассказы о царствовании Петра Федоровича блестящим образом свидетельствуют о даре наблюдательности и рисуют живую и верную картину этого странного времени, а многие отдельные эпизоды, ею передаваемые, почти до мелочей подтверждаются показаниями других очевидцев, например Болотова, донесениями иностранных представителей в Петербурге и даже письмами самого Петра Федоровича к Фридриху Великому. Любопытные штрихи дает Дашкова и в своих замечаниях о московском быте, с которым она познакомилась в сравнительно кратковременное свое пребывание в Москве вскоре после свадьбы.
Осторожнее надо относиться к тем страницам, где Дашкова говорит о своем непосредственном участии в том или другом событии, вообще – о чем-либо живо и непосредственно ее затрагивающем. Некоторые особые черты характера княгини Дашковой вызывают в таких случаях необходимость старательно проверять ее рассказы.
«С раннего детства я жаждала любви окружающих меня людей и хотела заинтересовать собою моих близких», – говорит Дашкова в самом начале своих «Записок». Эта черта сохранилась навсегда в характере княгини и даже с течением времени развилась в высшей степени: княгиня Дашкова не только все более и более хотела интересовать собою своих близких, но привыкла считать себя чем-то совершенно особенным, центром всех совершающихся на ее глазах событий; были ли это события крупные или второстепенные, – княгине всегда представлялось, что она тот центр, к которому направлены все самые разнообразные чувства других свидетелей и участников, которые только группируются около нее как величины далеко меньшего значения. Если что-нибудь делалось не так, как бы она желала, – по ее убеждению, это было непременно результатом особенных усилий и интриг, специально против нее направленных, вследствие зависти к ней; если ей оказывали внимание, любезно принимали ее при каком-нибудь дворе, – ей всегда представлялось, что никому другому никогда такого внимания не оказывалось; всякий, самый обычный комплимент она принимала непременно за чистую монету, за невольное выражение чувств, которые, быть может, иногда хотелось бы даже и скрыть и т. д.; во всех таких случаях необходима тщательная проверка рассказов княгини, и нередко открывается, что княгиня Дашкова в лучшем случае сильно заблуждалась.
Такую чрезмерно субъективную окраску дает она, прежде всего, описанию того эпизода, которому сама же отводит исключительное место в своем повествовании, именно перевороту 1762 года; Дашкова чрезмерно преувеличивает свою роль и значение в нем. Императрица Екатерина в первые же дни по воцарении писала Станиславу Понятовскому между прочим: «…шесть месяцев я была в сношениях со всеми вождями заговора, прежде чем Дашкова узнала хоть одно имя». Но если даже усомниться, лучше ли знала Екатерина о связях заговорщиков, чем Дашкова, – хотя, конечно, дело неизмеримо ближе касалось императрицы, – то в рассказах самой Дашковой можно найти доказательства, что она неверно оценивает свое участие в заговоре. Прежде всего, Дашкова ни разу не сообщает достаточно и определенно, где, когда и как сговаривалась она с офицерами, хотя рядом же передает с большою обстоятельностью совершенно незначительные разговоры; вероятно, надо представлять себе дело так, что Дашкова заговаривала со многими на щекотливую тему о перевороте, и, не встречая возражений, частью потому, что большинство думало так же, частью – по весьма естественной осторожности собеседников, она сейчас решала, что это она именно первая, и внушила людям такие мысли. Соловьев совершенно правдоподобно истолковал появление у Дашковой вечером 27 июня двух братьев Орловых одного за другим как наблюдение, что делает эта молодая женщина, к тому же сестра фаворитки императора. Рассказ самой Дашковой, что она улеглась спать около полуночи 27 июня и явилась уже во дворец в седьмом часу утра, когда всё было кончено, слишком ясно свидетельствует, можно ли считать ее руководительницею заговора; а когда сама же Дашкова признается, что лишь после переворота она поняла, какие отношения существуют между Екатериною и Григорием Орловым, то можно ли сомневаться, что у императрицы с нею далеко не было такой близости, как стремится представить это Дашкова.
Допускала Дашкова очевидные неточности и в передаче других эпизодов, близко ее интересовавших: так, например, она говорит, что последние 10–12 дней своего пребывания в Париже она была почти неразлучна с Дидро, но его беседы почти не передает, зато сообщает, что после ее речи о крепостном праве в России, которую она текстуально и приводит, философ воскликнул, в сильнейшем душевном движении: «Quelle femme vous êtes! Vous bouleversez des ideés que j'ai chéries et nourries pendant 20 ans!» Дидро в своей заметке, посвященной знакомству с Дашковой, говорит, что был у нее четыре раза, и ничем не дает понять, чтобы она произвела на него сколько-нибудь глубокое впечатление,