Побочный эффект. Татьяна Туринская
каждое утро в мокрой вонючей постели – извините, на кой черт такая красота? Какой мужик это выдержит?!
– Не понял, – Лёшкины глаза полезли на лоб от удивления. Понять-то понял, да поверить в такое было трудно: красавица-Ирка и вдруг такое! – Что, ссытся, что ли?
– Фу, – жеманно поморщилась Ларочка. – Не ссытся, а страдает энурезом. Можно подумать, ты не знал!
И вдруг, словно спохватившись, всплеснула руками:
– Ты не знал? Боже, что я наделала! Забудь, ты ничего не знаешь, понял? Не смей никому говорить, это ее убьет!
И так искренне хваталась за голову, с таким волнением заглядывала в Лёшкины глаза, так горячо умоляла не раскрывать секрет лучшей подруги…
Стоит ли говорить, что уже очень скоро об этом знала вся школа. Объяснять, что энурезом Ира страдала разве что в раннем детстве, как все нормальные дети, было совершенно бессмысленно: чем больше оправдываешься, тем охотнее люди верят в ложь. Над Ирой смеялись, унижали на каждом шагу, обзывали «обоссаной простыней» и «уссатой-полосатой». Как она пережила это унижение – Ирина и сама не знала. Зато Ларочка была довольна – теперь никто не заглядывался на ее подругу, больше того, Ира ныне стала презренной, с ней перестали даже здороваться. А Ларочке вроде как начали сочувствовать: мол, надо же, привязалась эта ссыкуха к человеку, никак от нее теперь не избавишься, эхх, бедолага…
Источник ложной информации был раскрыт молниеносно – Звягинцев раскололся мгновенно, ведь поначалу в его бредовую информацию никто не поверил. Но уж коли эта информация исходила от лучшей подруги – значит, правда. Ира перестала общаться с Лариской, игнорировала ее несколько месяцев. Но та была настойчива в худшем смысле этого слова: не отходила от Ирины на переменах, шла вместе с ней домой. И упорно твердила, заглядывая в глаза:
– Прости меня, прости! Я не знаю, как это у меня получилось! Я, наверное, была не в себе. Ты была такая красивая, и Лёшка так восхищенно смотрел на тебя. А я ведь сидела рядом, в таких же шортиках, но он на меня вообще не обращал внимания! И что-то на меня накатило, я даже не помню, что я говорила. Слушай, – она хватала подругу за рукав, как будто только что все поняла: – А может, Лёшка все придумал, а я ничего и не говорила? Ну не помню я такого, хоть убей, не помню! Ну не могла я такое про тебя сказать, не могла!
Ирина не верила ни единому ее слову. И знала прекрасно – именно Лариска и придумала всю эту мерзость. Никто, кроме нее, не смог бы додуматься до такой гадости. Знала. И прощать не хотела. Но так настойчива была Лариска, так преданно, по собачьи, заглядывала в Ирочкины глаза, так вымаливала прощение… Нет, Ирина не простила ее, но постепенно, слово за слово, начала говорить с предательницей. Сначала вынуждена была отвечать на ее оправдания, потом обвиняла, кричала на подлую обманщицу, срывая злость и обиду. Сначала сквозь зубы, потом постепенно оттаивала. Нет, обида не притуплялась, боль предательства не проходила, но Ира никогда не была слишком волевой, не умела послать мерзавку подальше. Вынужденно простила,