Родная страна. Кори Доктороу
и арочными контрфорсами. Внутри его наполняло звучание автоматических тибетских гонгов, целый день исполнявших странные лязгающие мелодии. Я видел этот храм издалека утром, когда прогуливался вокруг плайи – центральной площади фестиваля, – глядя, как солнце постепенно окрашивает песок в ржаво-оранжевый цвет, но так и не успел подойти поближе.
Наружные крылья храма находились под открытым небом и были построены из таких же бревен, что и прочие детали этого витиеватого шедевра архитектуры. Вдоль стен тянулись скамьи, а сами стены пестрели нишами и укромными закутками. И всё вокруг до последнего сантиметра было покрыто надписями, вывесками, постерами и рисунками.
И почти все они были посвящены покойным.
Мы с Энджи шли вдоль стен, читая некрологи, написанные или прямо на стенах, или приколотых к ним листках. Энджи тихо ахала. Я углубился в рукописное послание страниц на тридцать, оставленное взрослой женщиной своим родителям – в нем она подробно рассказывала, как они постоянно ранили ее, унижали, загубили ей жизнь, о чувствах, охвативших ее при их смерти, о том, как безумие, вложенное ими ей в душу, разрушило не один ее брак. Накал эмоций простирался от бешеной злости до тихого раздражения, от гнева до печали, то взлетал, то падал, будто на американских горках. Мне было неловко, словно я подглядываю за сценой, которую видеть не должен, однако все, что было вывешено в храме, предназначалось для всеобщего обозрения.
Каждый клочок храмовых стен посвящался чьей-либо памяти. Детские ботиночки, портреты бабушек, пара костылей, ковбойская шляпа с лентой, сплетенной из засушенных цветов. Фестивальщики – одетые и раздетые, словно в безумном апокалиптическом цирке, – торжественно расхаживали среди некрологов, читали их, у многих по лицу струились слезы. Вскоре слезы выступили и у меня на глазах. Я даже не предполагал, что эти мемориалы могут так растрогать меня. Тем более что всему этому предстояло сгореть воскресной ночью, перед тем как мы свернем Блэк-Рок-Сити и разъедемся по домам.
Энджи села в песок и стала пролистывать альбом с темными, мрачными иллюстрациями. Я забрел в главный храмовый атриум – высокий и полный воздуха, с гонгами на стенах. Здесь яблоку было негде упасть: люди сидели и лежали плечом к плечу, закрыв глаза, проникаясь торжественной печалью момента, кое-кто еле заметно улыбался, кое-кто плакал, у некоторых лица застыли в величайшей безмятежности.
Я как-то пытался медитировать в школьном театральном кружке. Получалось не очень. Многие ребята беспрерывно хихикали. Из-за дверей доносились крики. На стене громко тикали часы, напоминая, что вот-вот раздастся звонок и в коридор с ревом и топотом вырвется многотысячная толпа ребят, спешащих на следующий урок. Но я много читал о медитации и знал, что это дело полезное. В теории все выглядело очень легко: надо просто сесть и ни о чем не думать.
Я так и попробовал. Передвинул пояс с инструментами так, чтобы мне в задницу ничего не впивалось, дождался, пока на полу появится свободное местечко, и сел. Из высоких окон пробивался солнечный свет,