Луноход-1. Евгений Алехин
неделями усами, и ему больно и горько, он уже заблудился среди типографских станков, папа тонет в свежих газетах. Он соскучился по сыну и дочери, и он любит маму. Но она! Она его прогнала!
Со злостью я подумал, что маме нужно умереть, чтобы я жил с папой.
– Сука ты, – тихо прошептал я.
Я стоял на балконе, смотрел во двор. Мамин голос позвал:
– Евгеша, иди сюда. Обними меня. Малыш мой, обними меня, пожалуйста. Я тебя очень люблю.
Мы долго сидели рядом на собранном кресле-кровати. Мама как-то скрючилась, глубоко дышала себе в колени. Она была очень беззащитна, даже юна. Они оба были небольшого роста, но мама – ниже папы, хоть и старше на год. Волосы ее немного кудрявились, на коже лица выступили покраснения. Есть какие-то вещи, которые мне были всегда известны, по крови: что папа никогда бы не нарушил слово и умер бы за любого члена семьи, что нашел бы способ справиться с противоречиями и пусть не сразу, но разобрался бы в любой ситуации, если речь шла о нашей семье. Но в нем не хватало чего-то, маме этого было недостаточно. Она (как и сестра) была чуть-чуть сумасшедшей, эмоции захлестывали их: как ярость, так и любовь. От папы слово «люблю» я не слышал, зато и мокрым полотенцем от него не получал по хребту.
Мне не нравилась осень, слякоть и грязь. Но случалась пора, которую называли бабье лето. Листья уже начинали желтеть, трава высыхала, но вдруг воцарялись теплые дни. Мы с мамой оговорили, где я могу гулять один, и я не нарушал правила. Я знал, что мы живем на Комсомольском бульваре, наш дом – девятый. Сразу за ним, более длинный, одиннадцатый, в нем жил Витя Карлов. Пятый, седьмой, третий так же стояли в ряд, как поставленные ребром кости домино, и рядом с ними можно было бродить, выбирая детскую площадку на свой вкус. Ближе к проспекту Ленина, переходить который мне не разрешалось, пока не пойду в школу, были дома из красного кирпича: пятый и первый. За проспектом, самой широкой дорогой в городе, находилось здание администрации, там работала мама.
Хороший был двор у первого дома, хорошая качеля. Я сел там и любовался, как старшие парни крутят «солнышко» по очереди. Потом они ушли, я остался один. Хулиган с дикими глазами и белесыми волосами. Ему было лет десять. Хулиган раскрутил качелю и стал выкрикивать матерную считалочку. Тишина – качеля поднимается, слово – качеля опускается.
– Сука!
Мощный рывок.
– Блядь!
Еще один.
– Пизда!
Движение сильных рук.
– Дешевка.
И дальше.
– Пидораска!
…
– Прошмандовка!
…
– Хуй задроченный!
– Гондон!
– Выходи!
– Из круга!
Он немного замедлил качелю, спрыгнул и завершил:
– Вон!
Оказывается, пьеса разыгрывалась для меня. Закончив, хулиган медленно подошел и толкнул меня. Я готов был поприветствовать его и выразить восхищение. Но что-то было не так: я не понимал, бежать или благодарить за этюд.