Собрание произведений. Т. II. Проза. Анри Волохонский

      – Кого тебе жалко?

      – Мне жалко орла. Потому что мы его отменили. Не ложился в схему. Лучше бы мы его тоже посадили. Посидел бы, набрался бы жизненного опыта, конкретно познакомился бы с простыми египетскими потребностями, с виночерпием тоже, взвесил бы насчет коров с царственным директором столовой, пошел бы все выше, все выше и выше стремить полет наших птиц, как у моего дорогого друга Артемия Бенедиктовича Ведекина – Будыкина – Видокина в заугольный киндергартен рефлексирующего подсознания.

      Манеры бы у него хорошие появились; к примеру, питался бы одними фениксами, вещими птицами средневековья, или по-нынешенему – попугаями собственных инкарнаций, попросту – седыми попугаями, а клювы бы вешал на веревочку и бусы на шею надевал выходить на приемы. Вот, говорили бы, – что за министр у нас! Орел! Горный!

      А то – это что? Это разве люди? Это разве лица? Упыри несуществующие, а не лица. А так – был бы у нас орел. Или зяблик. Тоже – малая птичка, а полезная. Это она ведь царскому хлебодару зернышки на голове клевала – верно, думала, ну – там, под ребрами. Ошиблась, маленькая. Ишь, прощелыга!

      Я совершенно не убежден, что добрая доля пробормотанного и отчасти пропетого моими друзьями не есть мое собственное бормотание, но услышанное мною как бы от их лица. Даже если это и так – не столь важно. В следующий раз все может выйти противоположным образом. Но своя небольшая идея у меня все же была. Меня изводил в связи с этим трагический персонаж мосье Трике из оперы «Евгений Онегин». Мне, наверное, хотелось что-то кому-то доказать, убедить, предостеречь, – но тут возникал французик из Бордо, аристократическое происхождение которого обеспечило ему после бегства на ловлю счастья и чинов из терроризируемой Франции высокое социальное положение гувернера с правами друга семьи в московском интеллигентном доме, и едва он там, натягивая грудь, разевал рот, чтобы – доказать, убедить, предостеречь – как врывался путешествующий «только что оттуда» Чацкий и выписывал ему билет – танцмейстер! можно ли-с? – в сельскую местность, где он вместо бель-Нина́ поставил бель-Татияна́ и на обломках самовластья напишут наши имена.

      Невозможно было сказать эти самые имена. Не попросить ли теперь их нынешних ко всенародному покаянию?

      Но не этим пером будь писанная картина шестисот шестидесяти с чем-то водянистых харь, биющих себя в перси согласно особенному постановлению, вызвала в моем душевно телесном составе такое кружение, тошноту и муть, что сила духа не в состоянии была более его поддерживать, и оно рухнуло куда-то, провалилось и совсем исчезло.