Под опекой. Амели Кордонье
скандал, Лу не протестует. Пальцем не шевелит, ухом не ведет. Не плачет, даже не моргает. Сидит на стуле очень прямо и внимательно смотрит на свои руки, аккуратно сложенные на коленях, на протяжении всей сцены, ждет, когда отец замолчит, на что уходит время, а когда он перестает наконец изрыгать эти мерзости, бог весть откуда взявшиеся, когда наконец закрывает рот раз и навсегда, смотрит ему прямо в глаза, просто смотрит несколько секунд, показавшихся мне бесконечными, а потом строгим, даже ледяным тоном, какого я у нее никогда не слышала, говорит нечто, недоступное пониманию. Мы и не понимаем. Ее слова, хоть и совсем простые, не доходят до наших мозгов. И Лу повторяет, очень спокойно. Яснее нам не становится, и тогда она добавляет новое слово: завтра. Завтра въезжает в скажу, которое в свою очередь въезжает в тете и с разгона въезжает в нас, готово дело, наконец-то до нас доехало.
Завтра я все скажу тете завтра я все скажу тете завтра я все скажу тете. Фраза Лу несколько раз перескакивает между нами, падает на пол и скачет там еще долго, после того как малышка уходит спать. Я убираю со стола, Александр зажигает сигарету в надежде погасить свой гнев. За моими движениями никого нет. Автопилот. Сполоснуть блюда, открыть посудомойку, тарелки вниз, стаканы наверх, приборы в корзину, таблетку в отсек, нажать кнопку, закрыть дверцу, красный сигнал, ОК. Я вытираю кухонный стол, думая, что лучше было бы стереть этой губкой все происшедшее. Александр решает пойти поговорить с Лу, я представляю, как она лежит, скорчившись, под одеялом. Я жду, жду. Не знаю чего, но жду. А потом иду к ним. Александр уселся со своим раскаянием и всеми сожалениями в кресло-качалку, в котором мы когда-то кормили малышку из соски ночами, не так уж и давно. Когда я останавливаюсь в дверях, он мне улыбается. Это улыбка маленького мальчика, потерянного и несчастного. Улыбка, погрызенная угрызением совести, которая спрашивает: Ты меня еще любишь? – и я позволяю себе войти. Сажусь рядом с Лу, на край ее детской кроватки, которая ей уже маловата, пытаясь держаться как можно легче, но отлично зная, что слова, которые я собираюсь произнести, весят тонны и наверняка разобьют ее сердце, как и мое, уже разбитое вдребезги. И я пытаюсь смягчить их падение ковром простых фраз, которые выстраиваю как могу честно. Я вкладываю всю душу, мою бедную материнскую душу, сквозь обиду и стыд, обращаясь к маленькому, но разумному и восприимчивому человечку, спрятавшемуся под подушкой. Я говорю с ней по мере своих возможностей. Из глубины моей печали. Несмотря на страх, на мой огромный страх. Говорю, что есть родители, обижающие своих детей, что номер 119 позволяет детям в таких случаях обратиться за помощью, попросить помочь взрослых, чья работа состоит в том, чтобы их защищать, рассказываю о социальных помощницах, которые их выслушивают, задают им вопросы, чтобы лучше разобраться в ситуации, а потом принимают решения, чтобы защитить их, и иногда даже лишают родителей родительских прав и помещают детей в приемные семьи, где о них заботятся. Мне кажется, я говорю дочери правду.