Магдалина. Александр Алексеевич Волков
этой дамы, ее мнение имеют большой вес в театральных кругах. Можно ли надеяться?.. Н-да, но не слишком, не слишком, потому что в конечном счете все решает мастер курса, а он, прослушивая абитуриентов, уже видит перед своим мысленным взором выпускной спектакль, и потому набирает не столько студентов, сколько будущую труппу, понимаете?.. Да-да, она понимает, она все понимает, и если Аркадий Петрович изъявляет желание поработать с ней индивидуально, в приватной обстановке, здесь, совсем неподалеку, в мастерской его старинного приятеля, театрального художника, то она согласна, потому что при таком конкурсе, где все решают не сколько талант, сколько случай, это просто необходимо. Впрочем, большинство идет просто с улицы, в расчете на глупый случай, насмотревшись и начитавшись всякой сентиментальной чепухи, вроде истории о провинциальной продавщице, которой для взлета хватило одной-единственной фразы: ”Только вас и дожидается!..” сказанной знаменитому кинорежиссеру из окошечка газетного киоска в ответ на его просьбу продать ему утреннюю местную газету.
Так что Д. не слишком блефовал, когда они с Марьяной стояли перед дверью в мастерскую театрального художника, и маэстро, чуть подрагивающей рукой вставляя ключ в замок – художник был в творческой командировке – говорил, что начинающему артисту необходимы две вещи: талант и случай. Подразумевалось, что талант – в данном случае – есть, а случай может либо представиться, либо нет. Это уж, как судьбе будет угодно. И если судьбе угодно, чтобы они с Марьяной сидели на широком низком диване и, разглядывая оставленное на мольберте неоконченное ню, мелкими глотками пили коньяк “Айни”, то и нечего ей, судьбе, противиться. При том, что попытки были. Один раз она даже поднялась с дивана и, встав рядом с мольбертом, стала читать письмо Веры к Печорину. – Прекрасно, прекрасно, девочка моя! – млел Д., проводя кончиком языка по пересохшим губам, – и потом эта скачка, помнишь? как он пришпоривает коня, как конь падает, и Печорин в ярости лупит сапогами в потное брюхо загнанной скотины… А у тебя есть вкус, да!.. Откуда ты приехала?.. Из Керчи?.. Прекрасно!.. Великолепно!.. Крым, Черное море!.. Когда я снимался в… ну, садись, садись, что ты стоишь?.. Посмотри, какой закат!.. Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса… Иди ко мне!..
Марьяна предприняла еще одну робкую попытку противиться судьбе, но очень быстро поняла, что это бессмысленно. Да не очень-то и хотелось, как потом, погружаясь в полудремотное состояние “трансфера”, признавалась она Валерию. А он слушал. Он слушал ее часами, сидя на табуретке против инвалидного кресла с блестящими никелированными обручами по краям стертых велосипедных покрышек. Временами Марьяна впадала в беспокойство и, плотно, по-птичьи, обхватывая обручи, начинала ездить по комнате, натыкаясь на лакированные углы стола и шкафа и задевая подлокотники кресел с упруго выпирающим из прорех конским волосом. Валерий ждал, пока она остановится, ткнувшись негнущейся ногой в бочонок с пыльной пальмой, и опять начнет