Просто шли по дороге звери…. Наталья Захарцева (Резная Свирель)
один дракон к единственному другу в пекарню
за углом на скрипке поиграть.
Конечно, с детских лет и дураку известно,
что, если взял смычок и скрипку, – то звучи.
От музыки пышней, великолепней тесто,
и, как по волшебству, пекутся калачи.
Пока лежал листок, распятый на асфальте, про лучшие шкафы, которые купе, какие пироги рождались под Вивальди. А к булочке вообще причастен был Шопен.
Чудесный пекарь прав – нельзя совсем без плюшек. И кто-то вдаль глядел на пятом этаже.
И таял мокрый снег, переливались лужи.
Обратно шёл дракон, обдумывал сюжет
для нового труда: кленовая аллея, отважный паладин
на боевом коне.
Дракона не убьют, планета уцелеет, принцесса
за шитьём. И сказка о весне.
Волшебник
Ничего не понял он. Ничего. Не сумел обычное волшебство: полетать над миром, придумать сны. Пару монстров вызвать из глубины. Позывными мавок забить эфир. А он взял и маме купил кефир. Улыбнулся бабушке на скамье. Помахал вахтёру: привет семье. Выгибалась радуга над рекой. Да какой он сказочник? Никакой.
Ничего не вытворил. Ни шиша. Рассмешил соседского малыша. На разбитый локоть ему подул, то есть делал разную ерунду. По дороге к дому купил кувшин –
из кувшина даже не вылез джинн, чтобы да, желания исполнять. Затушил в лесу островок огня. До ближайшей урны пакет донёс. Почесал в затылке, наморщил нос. Расписал шкатулку под хохлому.
Да какой он маг? Да куда ему?
Ни черты не сладилось. Ни черта. Застелил постель, покормил кота. Кот мурлыкал ласково, хорошо и лежал под боком. Потом ушёл. Он не стал задерживать – пусть идёт. Доказал компьютеру, что не бот.
Разогнал на небе кисель медуз. Ни единой сказки. Сплошной конфуз. Выпил чаю. Цифры сложил в уме. Мог бы сделать чудо. А не сумел. Только всё куда-то смотрел за склон. Не волшебник. Правильно. Или он?
Васильевна
Васильевна – сухая старушонка – живёт в квартире номер сорок два. На завтрак, как обычно, варит пшёнку, слаба
на цифры, даты и слова. Когда-то бабка знала всё на свете, теперь гоняет тени по углам. Представь себе, её ругают дети за скопленный годами древний хлам: хрусталь в серванте, войлочные боты, такие, знаешь – «молодость, прощай». Васильевна ворчит, что идиоты, включает телик, пьёт несладкий чай. Поглаживает ласково будильник, салатницу (умели делать, ну). Подруги-то давно поуходили, коварные, оставили одну. Она им никогда не доверяла, но и без них притихший двор не мил. В обед, во вторник, после сериала к Васильевне стучится Азраил.
Васильевна – открою, не стучите – подметить успевает про себя, что Азраил как врач или учитель. Он не из тех сияющих ребят. Возможно, на далёком побережье смерть пафосна, как майская гроза. А тут вон шарф, накрученный небрежно. И вязаная шапка на глаза. Дух говорит: Бог добрый, Бог нерезкий зовёт попить чайку на небосвод. Васильевна глядит на занавески, подушечки, салфетки и ревёт: куда же это – грамоты, монеты. Повыкинут, сочтут