Собаки на заднем дворе. Сергей Николаевич Полторак
примерно такой же разбитый, как и у самого хозяина квартиры.
– Ты совсем охренел – жизни себя лишать из-за сраной железяки! – заорал на Рыбкина отец. – Повеситься толком не можешь, дебил криворукий! Вставай, подсажу! Попытка номер два, декабрист недоделанный!
Рыбкин что-то бессвязно замычал и стал упираться, с ужасом косясь на оборванную веревку, свисавшую с потолка.
– А, страшно стало?! Почему же не страшно было, когда в первый раз в петлю полез?!
– Там дышать нечем, – объяснил Рыбкин.
– Вот неожиданность какая! – изумился отец. – А ты, значит, хотел повеситься и дышать себе потихонечку? Нет, Рыбкин, ты точно дебил. Ты все свои мозги пропил. Правильно тебе медальку не дали – Ленин вешаться не учил.
– Он и пить не учил! – с ужасом осознал я вырвавшиеся из моего перекошенного от страха рта слова.
– Ого! Африка просыпается! – удивился отец и несильно врезал мне подзатыльник. – Снимай свой галстук и пошли на кухню, – приказал он Рыбкину. – И ты, Леха, не стой стояком. Садись, третьим будешь. Водки не налью, а опыт – перенимай, вальцовщик второго разряда!
Рыбкин всегда казался мне странным человеком. Общительный, жизнерадостный, он почему-то жил один. Вся его семья – пикинесиха Ада и только. Хороший рабочий, он прилично зарабатывал, но в доме его было неуютно и неухоженно. Мне было непонятно, почему из-за какой-то, пускай даже ленинской, медали Рыбкин решил наложить на себя руки. Получалось, что кусочек металла – дороже человеческой жизни?
Отец смотрел на Рыбкина скептическим взглядом и говорил ему тоном Клавдии Сергеевны на классном собрании:
– Вот ты, Рыбкин, умный человек, с третьего курса института выгнанный, неужели ты не можешь понять элементарного?! У нас на весь цех по разнарядке пришло пять юбилейных медалей, так?
– Так, – вяло соглашался Рыбкин.
– Начальнику цеха, передового цеха, между прочим, медальку вручить надо?
– Надо, – согласно кивал Рыбкин.
– Секретарю партбюро – сам Бог велел. Согласен? Рыбкин согласно кивал.
– Вовке Рыбакову – комсомольскому вожаку, горлопану нашему и ударнику труда – надо?
Рыбкин опять соглашался.
– Татьяне Николаевне – матери-одиночке и матери-героине? Ты сам к ней захаживал, помню. Ей что, не надо, не заслужила передком своим доблестным?!
– Заслужила, – вынужденно соглашался Рыбкин.
– Про себя не говорю. Победитель этого долбаного соцсоревнования. Всех в цехе победил и тебя в том числе. Че, и мне не давать?
– Давать, – убежденно сказал Рыбкин.
– Тогда где тебе взять медальку-то? – развел руками отец.
– Вот потому и вешаться пошел. От безысходности. Все чего-то достигли. Вон даже Леха твой: четырнадцать лет, а уже в вытрезвителе побывал!
– На той неделе пятнадцать ему было, – зачем-то уточнил отец. – А то, что ты, Рыбкин, мой лучший друг, что я горжусь дружбой с тобой – это