Личный варвар. Инна Фидянина-Зубкова
казак, царица – казачка
Небеса обетованные, повесть дивная:
деревянный дом, земля не глинная,
соха, метла и уздечка,
корова, свинья и речка.
Кобыла совесть забыла – пляшет,
петух с забора крыльями машет,
кошка пошла до кота,
сижу на завалинке я.
Солнце играет.
Жинка не не знает
какой я ей приготовил подарок:
там за сараем
стоймя стоит трон резной.
«Не садися, жина, постой!
Одень нарядное платье
да ленту атласну
вплети в золотую косу`.
теперь садись. Пусть не скосит
нас бог запорожский!
Ты царица, я царь литовский!»
– Ну и дурак же ты у меня, Кондратий!
Зря ты время потратил, —
вздохнула Оксана,
но выполнила,
что муж сказал ей.
Совершив обряд,
я был рад:
«Ну вот, теперь мы под защитой великой!»
Бог с неба безликий
смотрел, не глядя:
«Ну и дурак ты, Кондратий!»
* * *
Небеса обетованные, повесть дивная:
деревянный дом, земля неглинная,
небо, рай и поля плодородные.
Гуляй казак с ЦАРСКОЙ мордою!
Монах влюбился
От добра добра не ищут.
– Ты куда? «Где ветер свищет,
где ломает паруса
лишь вода вода вода!»
– Не туда тебе, рыбак,
хлипковата лодка так..
«Я плыву, ты не мешай,
корабеле ходу дай!» —
так монах сам с собой разговаривал
и от брега родного отчаливал:
не за рыбой он в путь пустился,
к нему в голову чёрт попросился.
«Видно что то не так.» —
начал думать монах.
А захотелось служке божьему счастья —
влюбился он, вот несчастье.
И другого пути не нашёл,
как в лодку прыг и пошёл,
погрёб, трусливо сбегая:
«Нельзя мне!» – Не понимаю!
От добра добра не ищут.
Там ветра во поле свищут,
там ломает паруса
лишь САМА «свята» душа.
Царица Турандот
А царица Турандот
в замке краденом живёт,
в замке краденом живёт,
тихо песенки поёт
про Русь да про мать —
не доплыть, не доскакать!
А царицу Турандот
Салехан в поход зовёт,
Салехан в поход зовёт,
да в поход совсем не тот:
не до белой Руси,
а до чуждой земли.
А царица Турандот
в тот поход и не идет,
не идёт в поход царица,
в замке будет материться!
В замке краденом живёт
бела дева Турандот.
Краденая дева
не пила, не ела..
не ела, не пила,
пока не затошнило.
Стало сразу ясно —
живём мы