Избранное. Тройственный образ совершенства. Михаил Гершензон
жажды мудростью.
Какая разница между вами и Ницше, бремени которого, вам так же чужеродного, как и весь Египет, вы закономерно не пытались поднять на свои и без того чрезмерно отягощенные ношею духовных ценностей и достопамятностей плечи. К чему было бы предпринимать об руку с ним опасное паломничество в ущелье Сфинкса, чья певучая загадка («кто ты и что ты, пришелец»? – Эдип ответствовал: «человек»…){63} звучит для каждого предстоящего особенною, своеобразною мелодией. Конечно, проблема Ницше – ваша проблема: культура и личность, ценность, упадок и здоровье, особенно здоровье. И едва ли какая-либо инициация личности в современной культурной среде может свершиться и без того, чтобы «посвящаемый» (как говорят теософы) не встретился с ним, как со «стражем порога». Ницше сказал: «человек есть нечто, что должно быть преодолено{64}, – и этим лишний раз засвидетельствовал, что путь освобождения личности есть путь ввысь и вглубь, движение по вертикали. Опять обелиск, опять пирамида! «Может быть, вполне может быть», – торопливо отмахиваетесь вы, ибо чресла ваши препоясаны, и горящий взор мерит горизонты пустыни: «Только, прежде всего, прочь отсюда, вон из Египта!» Если бы вы были некоторое время и в некоторой мере «ницшеанцем», вы непосредственно почувствовали бы, как у человека, вьючного животного культуры, являющего формы верблюда (уподобление найдено Ницше{65}, пафос его – ваш), прорезаются львиные когти; вы ощутили бы, как пробуждается в нем стихийный пустынный голод хищника, нудящий его растерзать нечто живое, чего дотоле он боялся, и отведать его крови. Это живое и кровеносное именуется на отвлеченном языке нового Египта, в его жреческих книгах «ценностями»: ведь они дивно живучи и живы, потому что живою своею кровью напитало их, как вы говорите, человечество, огненную душу свою в них вдохнуло, хоть и воссели они, неподвижные, на своих тронах «кумирами и всяческими подобиями того, что на небесах горе, и на земле внизу, и в водах под землею»{66}. Но Ницше не только растерзатель, кровопийца и психофаг{67}: он законодатель. Еще не став «младенцем», каким должен, по его предуведомлению, обернуться лев, он разбивает скрижали старых ценностей, чтобы на новых, ungue leonis{68}, иные начертать письмена. Он хочет дать новый завет все тому же ветхому Египту – «переоценить» все то же языческое наследье родовое{69}. Он входит в сонм великих ваятелей идеала; иконописцем делается он из иконоборца. Что до вас, – студеной воды жаждете вы, а не горячей крови; ведь Вы только странник в пустыне, но отнюдь не хищник; и в самом Египте не разрушитель вовсе, а разве лишь – перед инквизиционным судом жрецов – сеятель подозрения, сомнения, разложения; и не по сердцу вам законодательствовать, да и переоценивать собственно нечего, ибо оценки ваши, по существу и в самом ядре своем, пожалуй, и совпали бы именно с признанными ценностями; но вам нужно почему-то начать с мнимого развенчания и демонстративной отмены последних. Быть может, вам кажется, что они не оживут, если не умрут
Знаменитая «загадка Сфинкса» (крылатой девы-львицы) звучит так:
Эдип нашел разгадку: это человек в различные периоды своей жизни (во младенчестве, в зрелые годы, в старости).
В примечании к своей «мелопее» «Человек» (Париж, 1939) Вяч. Иванов дает такую трактовку образа Эдипа: «Эдип, разрешивший, как ему казалось, загадку Сфинкса – загадку всего творения – словом “Человек”, объявивший Человека мерою всех вещей, заклявший Природу наложением на нее своей печати и вознесением над ней своего благолепного обличия, но бессильный просветить ее до глубины “«святынею строя”, знаменует человека по грехопадении и его основанный на призрачном самообожествлении (“будете как боги”) закон. Сфинкс, собирательный образ четырех библейских животных, совмещающий в себе “ангела и зверя, и лики всех стихий”, исчез при слове Эдипа, канул в бездну; но тот, кто на все наложил свою руку, – он и бездну присвоил себе. Сфинкс вошел в самого Эдипа, в его подсознательную сферу, как связанный и тоскующий хаос. Взгляд Сфинкса – его неразрешенный вечный вопрос – Эдип узнает в глазах Иокасты: не затем ли и ослепил он себя, чтобы не видеть этого взгляда? Иокаста – все индивидуально и космически женственное; она – Душа Мира (не София); в ней вся тварь, по слову апостола, стенает и томится, ожидая откровения сынов Божиих, которое ее освободит. Но человек Эдип не освобождает. Тот, о Ком некто, во всем усомнившийся, засвидетельствовал: “Се Человек”, приходит к тому, кто провозгласил себя Человеком; в зраке раба приходит Он умыть ноги слепому владыке и, снимая с ветхого Адама истлевшую личину, напечатлевает на нем богочеловеческий Лик. – Потомство Эдипа миф представляет обреченным на гибель; кровосмесительный брак в божественной действительности не действителен: Эдип своей матери не “познал”. Таково отношение оторвавшегося от своих онтологических корней человеческого духа к Душе Мира. В зеркальном затворе уединенного сознания, построящего мир по своему закону, человек обнимал свое представление о ней, но не достигал ее бытийственной сущности. “Ни один бог и ни один смертный не снял с меня покрывала” (т. е. “не познал меня как муж”), – гласила надпись на подножии кумира Саисской богини. Из тоски по ней – Матери, Сестре, Невесте – возникло все многообразное творчество человека, все его самоотражение в художествах и религии; но никакая имитация не удовлетворяла его пустынной жажды – жажды Реального – и не освобождала Мировой Души. И печально звучали его флейты» (СС, III, 740).
См. также: Фрейд 3. Толкование сновидений. М., 1913. С. 201–203.
См.: Ницше Ф. Сочинения в 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 6.
Образ из речи Заратустры «О трех превращениях»: «Три превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребенком становится лев» (Ницше Ф. Там же. С. 18).
«Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в водах ниже земли» (Втор. 5, 8).
Психофаг – букв. «пожиратель душ», «душегуб».
Когтем льва (лат.) – выражение, заимствованное из латинской пословицы Ex ungue leonem, ex auribus asinum (По когтям узнают льва, по ушам – осла).
Заключительные слова стихотворения Ф. И. Тютчева «Святая ночь на небосклон взошла» (1846–1850):