Гвианские робинзоны. Луи Буссенар
иглушенные, то резкие, краткие и длительные, сухие и трескучие, порой причудливые, но всегда жуткие, сливались в единую и бесконечную грохочущую симфонию.
С севера на юг и с востока на запад, на сколько хватало глаз, над верхушками деревьев протянулась громадная черная туча, окаймленная зловещей красноватой полосой. Словно из кратера перевернутого вулкана, из нее сыпались ослепительные молнии всех цветов и форм, сплетаясь в колоссальный фейерверк.
Тяжелые испарения, поднятые беспощадным солнцем со дна бесконечных болот и из глубин непролазных чащоб, превращались в настоящие смерчи. То, что в Европе называют струями дождя, здесь напоминало сплошные потоки расплавленного металла, с мелькающими сквозь них проблесками молний.
Листья летели наземь, словно сносимые лавиной градин или, еще точнее, под натиском струй из миллионов брандспойтов.
Время от времени огромное акажу, гордость девственного леса, валилось на землю как подкошенное; зеленый эбен высотой больше сорока метров и прочный, как рельс, раскачивался из стороны в сторону подобно тростинке; столетний гвианский кедр толщиной в четыре обхвата разлетался в щепки, будто сосновое полено. Другие деревья – симаруба, боко, анжелик, – чьи верхушки касались туч, пали первыми.
Эти гиганты, намертво связанные друг с другом сетью лиан и густо оплетенные цветущими орхидеями, бромелиевыми и ароидными, сначала дрожали, а затем обрушивались все разом, словно от одного удара. Тысячи красных лепестков, похожие на брызги крови, пролитой поверженными лесными великанами, усеивали траву.
Смолкли обезумевшие от страха лесные животные и птицы. Был слышен лишь оглушительный рев урагана, достигавший временами невероятной мощи.
Эта грозная симфония природы, сочиненная демоном бурь и исполняемая хором титанов, бушевала над необъятной долиной Марони – большой реки во Французской Гвиане.
Ночь наступила мгновенно, с особенной стремительностью, обычной для экваториальных областей, где не бывает ни сумерек, ни утренней зари.
И тот, кто еще не привык к этим грозным буйствам тропической природы, был бы весьма удивлен при виде сотни мужчин всех возрастов и разных национальностей, которые выстроились в четыре шеренги под большим навесом, молчаливые, бесстрастные, со шляпами в руках.
Крыша навеса из листьев пальмы ваи грозила ежеминутно сорваться и улететь прочь. Столбы из дерева гриньон шатались от порывов ветра; четыре фонаря, висящие по углам, были готовы погаснуть в любую секунду.
Но лица людей – арабов, индейцев, негров, европейцев – несли на себе печать мрачного безразличия.
Все были босиком, одеты в штаны и блузы из грубой серой ткани. На спинах – большие черные буквы И. и К.[1], разделенные якорем.
Между рядами каторжников медленно прохаживался мужчина среднего роста с невероятно широкими плечами и грубым лицом, разделенным надвое пышными каштановыми усами с длинными нафабренными кончиками. Взгляд его серо-голубых глаз ни на чем не задерживался, но ничего не упускал из виду, придавая лицу незнакомца особое выражение хитрости и двоедушия, вызывающее смутную тревогу у всякого, кто с ним сталкивался.
Отложной ворот и обшлага его темно-синего форменного сюртука были обшиты серебряными галунами. На портупее висела короткая сабля, бившая его по икрам, за поясом – седельный пистолет. В руке мужчина сжимал крепкую дубинку, время от времени с довольным видом проделывая ею нечто вроде фехтовального мулине, и точность жестов выдавала в нем искушенного мастера боя на палках.
Щеголяя козырьком кепи из той же ткани, что и мундир, он пристально озирал с головы до пят каждого из тех, кто стоял в шеренгах и отзывался, услышав свое имя.
Перекличку проводил человек, стоявший перед первой шеренгой, одетый в такую же униформу, но совершенно непохожий на своего коллегу.
Он был высок и худ, но хорошо сложен, с приятным лицом. Важная деталь: у него не было дубинки. Вместо нее он держал в руках маленький блокнот, где были записаны имена.
Он выкрикивал их во весь голос, часто делая паузы, так оглушителен был вой урагана.
– Абдалла!
– Здесь!
– Минграссами!
– Здесь!.. – хрипло ответил индус, дрожавший всем телом, несмотря на удушающую жару.
– О, еще один затрясся как припадочный! – пробурчал мужчина с нафабренными усами. – Симулирует лихорадку. Погоди немного, красавчик… Моя дубинка заставит тебя сплясать тарантеллу!
– Симонен!
– Здесь! – отозвался слабым голосом европеец с бледным лицом и впалыми щеками, едва стоявший на ногах.
– Громче надо отвечать, скотина!
На плечо бедняги с глухим звуком обрушилась дубинка. Согнувшись, он испустил крик боли.
– Ну вот!.. Я знал, что верну ему голос. Ишь орет, как красная обезьяна.
– Ромулюс!
– Здесь! –
Исправительная колония (