Хроника одного полка. 1916 год. В окопах. Евгений Анташкевич
высказался Дрок. – Всё же народная примета! Крещение!
– Может, и ждут, – ответил Рейнгардт. – До только лес рубят и, – он подчеркнул, – пилят, и явно не для блиндажей, на блиндажи идёт кругляк, бревно. Зачем-то же они его не только рубят, но и пилят?
– Лес рубят, щепки летят, – задумчиво произнёс фон Мекк, – а когда пилят, опилки получаются. А народные приметы, Евгений Ильич, в этом климате другие, вспомните Крещение прошлого года…
– Так то была Польша! – Дрок набычился, в нём заговорил забияка.
– Не вижу разницы, что тут, что в Польше балтийский климат, одинаковый, Курляндия, одним словом, я же отсюда родом, с детства помню! Мы и санок-то не знали!
– Саночки, саночки, жили мы у бабушки! – ухмыльнулся Дрок.
– Тогда уж «у панночки», – подначил его фон Мекк.
– А кто у нас справа? – остановил всех вопросом Вяземский.
– Справа, как и был, атаман Пунин.
– Поручик Пунин.
– Это который партизан…
– Да, эдакий современный Денис Давыдов…
– И как?
– Никак, Аркадий Иванович, на флангах соприкасаемся, они ведут разведки по фронту и на флангах, так же как и мы, делить нечего, а народ они отважный и опытный…
– Три эскадрона, артиллерийская команда и половина личного состава георгиевские кавалеры…
– Ладно, господа! – Вяземский оглядел подчиненных, все затихли, а Дрок поджал губы. – Давайте подведём итоги!
Четвертаков лёг на спину и почувствовал, что разбинтованная голая нога мёрзнет. «Угораздило доктора припереться, с санитаром я бы и так совладал, – подумал он и подумал ещё: – И меня угораздило!»
Он резал проволоку, ножницы были хорошие, новые. Группа охотников поручика Кудринского уходила на разведку на одном участке, возвращалась через другой. Разрезали бесшумно, но недалеко вдоль проволоки по открытому месту шли стаей косули, их на снегу было видно, и германец пальнул из пулемёта, скорее всего, по косулям, а попал Кешке в сапог. Косули унеслись, германец промазал, потому что, когда животные убежали, на снегу ничего не осталось. Это было хорошо, если бы германец попал, то полезли бы забирать, и тогда одним легкораненым Кешкой не обошлось бы. Однако обошлось.
Кешка ещё полежал, подумал, но решил, что утро вечера мудреней, повернулся на бок и постарался заснуть, проскочила мысль, что надо было напроситься в помощники к Клешне-ресторатору, там сухо, но уже было поздно, и снова подошёл доктор со свечой в одной руке и склянкой и щипцами в другой.
Курашвили оставил лежать Четвертакова с голой ногой, потом вернулся и обработал рану йодом. Не шелохнувшемуся на боку Четвертакову было больно, но он держал фасон и только стиснул зубы. Курашвили увидел это и подумал, что если что, жаль будет резать ногу, а поэтому хрен ему завтра, а не представление.
Он зашёл в свой закуток, оттуда шумнул на шептавшихся раненых и вспомнил, что за суетой забыл главное – из снега горлышком торчит фляжка с уже разведённым спиртом прямо у входа в блиндаж, надо выходить. И он вышел.
Фляжка чернела на белом снегу, и никто не покусился. А Курашвили и уверен был, что никто не покусится, это ведь