Любовная история. Захар Сергеевич Грачев
к нам. Илья, дети тебя заждались…
Детям, в особенности Любе и Пете, больше всего хотелось играться с дядей Ильёй, который и сам своей задорностью походил на ребёнка.
– Мы с Гришей уже идём, – ответил он и поцеловал жену в щёку. Посадив Павлушу себе на шею, крикнув: «Эй, брат Гришка, догоняй!», он помчался из комнаты с сыном на плечах. Григорий с насмешкой принял слова брата, но за секундной насмешкой последовало безразличное выражение. Ни брови, ни губы его не шевелились, и лишь глаза его о чём-то говорили; глаза, словно уставленные в пустоту.
Когда Григорий вошёл в общую залу, гости воодушевлённо разговаривали между собой. Апраксину не хотелось оставаться здесь. Он сделал жест Шмитцу, означающий, что он зовёт его в свой кабинет. Григорий не желал пребывать в одиночестве и хотел, чтобы рядом с ним был кто-то. Кто-то, но никак не его жена или дети. Но когда друзья вошли в кабинет, не переговорили друг с другом ни слова. Шмитц уселся в кресло и закурил. Это был немец, прекрасно изъяснявшийся по-русски; вообще немец он был кровный, однако всю жизнь проживший в России. Он был слегка полноват, имел тёмно-русые короткие волосы на голове и тонкие усы над такими же тонкими губами. Имел место в той же конторе, что и Апраксин, и был его помощником. Прежде служил в армии, имел несколько ранений и был даже раз контужен в руку, но подал в отставку. Человек он был добродушный и доверчивый. Таких людей, как Шмитц, очень легко обмануть, ввести в заблуждение или сильно ранить. Да, именно ранить, ведь сердце его было очень чувствительно и уже неоднократно переносило ранения. Самые глубокие шрамы доставляли ему дела любовные. Никогда он не знал в них удачи, и никогда не желал о них говорить.
– Какой странный ты человек, – обратился Шмитц к Апраксину, пребывавшему в глубокой задумчивости. При всей своей проницательности Шмитц никогда не понимал отчуждённости Апраксина от своих близких: он не мог осознать, как этот человек, имеющий и любовь супруги, и любовь своих детей, может этому противиться. Шмитцу от этого было даже больно и обидно за самого себя.
– А?.. Ты о чём?
– Говорю, странный ты человек, Григорий. Не понимаешь своего счастья, попросту бежишь от него. Поверь мне, я точно знаю, какое тебе досталось счастье! – последние слова он произнёс с глубокой душевной тоской, которую едва мог бы заметить кто-то, кроме него самого.
– Ты заблуждаешься, мой друг Ганс. – Апраксину было привычкой называть Шмитца «друг Ганс». – Какое же это счастье?..
Шмитц уже было хотел что-то возразить ему, как маленькая Любочка отворила дверь. Она вошла в кабинет и тихим голоском сказала:
– Папенька, к тебе пришли.
– Должно быть, это Николай, – сказал Апраксин и вышел из кабинета.
Он был совершенно прав. Сильно опоздав, его навестил Николай Вишневский. Это был его хороший друг, с которым он познакомился через отца Николая. Апраксин поприветствовал гостя, усадил его за общий стол, кликнул Шмитца и уселся рядом с Вишневским. Среди приглашённых