До тебя миллиметры. Валерия Савельева
в палате в состоянии полубреда. Бледный, восковый, словно и не живой вовсе.
А вот к Вере – нет. Даже посмотреть через окошко не дали, ибо не было этого окошка. Она всё ещё лежала в реанимации. Оправлялась от операций, но вроде бы целый раз уже вынырнула из комы, а это – огромное достижение.
Диму пустили внутрь один единственный раз, когда Вероцкая ещё лежала опутанная бинтами, подобно мумии, и не подавала признаков жизни. Только сердце билось тихо, но размеренно. Он молился, просил всех богов, божков и силы вселенной, чтобы она поправилась. Да хотя бы очнулась! Но сам проверить не мог, потому что его попросту перестали пропускать. Дима три недели оббивал порог больницы. Сначала всё казалось вполне логичным, потом попытки врачей отказать в посещении начали вызывать подозрения, ещё через неделю – тихую злость. Пока ему не сообщили, что девушку забрали домой.
А там, у двери их квартиры, окончательно поправившийся Стас с бесконечно виноватым видом сообщил, что Вера давно уже пришла в себя, просто его, Диму, не хочет видеть. Не действовали ни убеждения, ни просьбы, ни угрозы. Дериглазов бился им в дверь, пока в один отвратительный день Светлана Борисовна (мама Веры, суровая женщина и владелица частного охранного предприятия) не заставила своих мальчиков вышвырнуть его, чтобы не беспокоил, и доступно объяснить, что Вера не желает никого видеть. Нет, его не били, просто скрутили и продержали в служебной машине, пока не успокоился, а ещё доступно объяснили, почему не стоит так явно тревожить покой Вероцких. (Например, потому что Светлана Борисовна одним щелчком пальцев может вызвать и полицию, и с десяток парней с оружием. Даже пневматика попадает чертовски больно).
Что сделал Дима? Нет, он не успокоился. Просто начал действовать чуть иначе: подлизывался к Стасу, выпрашивая номер телефона сестры, покупал цветы, приносил сам, отправлял курьером, писал письма на электронку… Но номер его мгновенно оказывался в чёрном списке, всех курьеров отправляли обратно, на письма не отвечали, а его самого разворачивали ещё на подходе к двери.
Сколько так прошло времени? Месяц? Два? Димка насчитал ровно восемьдесят дней, пятнадцать часов и семь минут – сбегания с уроков, постоянных выговоров и подработок у родителей по вечерам – до того мгновения, как все его старания наконец-то принесли плоды. Вера ответила. Просто в один прекрасный день взяла трубку и тихим, хриплым, но таким родным голосом ответила:
– Да?
– Вер… Вера, это же ты?
О, он прекрасно знал, что это она, и от одного звучания самого любимого голоса на свете сердце готово было остановиться. Но спросить он был обязан, потому что в голове вдруг разбежались все мысли. Дима не знал, что сказать.
– Я.
Они замолчали. Тишина казалась звенящей, болезненной, страшной, но Дима попросту не мог её разорвать. В горле встал ком, и впервые после той ночи захотелось заплакать. Но он же мужик, чёрт побери, он не может плакать. Сейчас. Вот положит трубку, вспомнит это мгновение и тогда – сколько душе угодно.
– Дим…
– Вер…
Говорить