Роман Райского. Константин Мальцев
тоже читал ваш роман, – говорил он. – Ну как читал: просматривал на досуге. Но мнение, однако ж, составил. Гладко у вас получилось, ничего не скажешь. Но вот скажите: у вас там много действия происходит в деревне, в провинции. Откуда вы так хорошо осведомлены о провинциальной жизни?
Райский удивленно вскидывал брови.
– Помилуйте! Да я же вырос в маленьком городке! Как же мне и не знать провинции?
– Вот как! Кажется, вы сказывали, что до Москвы жили в Петербурге. Вы что, лгали тогда?
– Что за вздор! Как грубо сказано – лгал! Я не лгал, а, скажем так, в шутку привирал, выдавал себя за Райского из романа Гончарова «Обрыв».
– Странно, – пожимал Петров плечами и отходил.
Но в другой раз придумывал очередной вопрос с подковыркой:
– А вот еще любопытно мне: зачем вы скрывали от нас, что вы писатель? Почему вы вон Викентию, – кивал он на Викентия Александровича, – рассказывали, что только собираетесь начать писать, а оказалось, что вы уж написали роман и в журнал его отослали?
– Это все моя пагубная привычка разыгрывать из себя того, кем я не являюсь. – Райский улыбался, слегка виноватясь, а больше красуясь, но все же веря во все, что говорит. – Вот разыгрывал из себя Райского из «Обрыва», еще разыгрывал начинающего, то есть еще не начавшего литератора, хотя уже закончил роман. Не знаю, право, для чего мне это нужно было. – Он задумчиво молчал, затем, словно решившись, говорил: – Тут еще одно обстоятельство: у меня со Стасюлевичем, издателем «Вестника Европы», был уговор, что я не стану раскрывать тайну псевдонима Ближнев. «Тайна будет способствовать успеху романа. Все будут гадать, кто такой этот Ближнев», – писал он мне; где-то у меня лежит его письмо, если моя квартирная хозяйка, простите за каламбур, не похозяйничала и не выбросила. – (К слову сказать, все в типографии знали о характере его отношений с Агриппиной Павловной: он сам рассказал об этом.) – «Тайна так тайна. Пусть будет тайна», – согласился я в ответном письме. Я вообще люблю таинственность, загадочность. Но, увы, тайна стала секретом полишинеля, причем по моей же вине: я проболтался Викентию Александровичу и, не сочтя возможным обременять его необходимостью сохранять мое инкогнито, открылся теперь вот всему свету. Так что прошу любить и жаловать: Ближнев – это я!
Раз за разом повторял Райский это свое: «Ближнев – это я!» Его соработники этим утомились и уже избегали разговоров с ним. Даже Петров, поняв, что Райский в любом случае выскользнет, а Викентий Александрович мог и ошибаться, даже Петров отступил от попыток его разоблачить.
Постепенно вокруг Райского образовалась в типографии пустота. «Наш писатель», – ухмылялись печатники в заглазных беседах и упражнялись в остроумии, а когда он подходил и заговаривал о своем романе, тотчас же у всех находились не терпящие отлагательств дела.
Глава третья
У литераторов
Кто не избегал Райского