Против ненависти. Каролин Эмке
Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня. Я изнемог от вопля, засохла гортань моя, истомились глаза мои от ожидания Бога моего. Ненавидящих меня без вины больше, нежели волос на голове моей.
Иногда я спрашиваю себя: может, мне им поза видовать? Удивительно, как они это умеют: так ненавидеть. Как они всегда во всем уверены. А ведь для ненависти это необходимо – нерушимая уверенность. Иначе они не смогли бы ни говорить так, ни оскорблять, ни убивать. Не смогли бы так унижать, издеваться, так нападать. Они должны быть железно во всем уверены. Ни малейшего сомнения ни в чем. Нена висть не допускает никаких сомнений. Стоит хоть немного усомниться в своей ненависти – и ты уже не сможешь ненавидеть. Сомнение не позволяет настолько расчеловечиваться. Для ненависти нужна абсолютная уверенность и достоверность. Никаких «может быть», «а что, если». Это только мешает. Всякое «быть может» подтачивает ненависть изнутри, оттягивает энергию, направление которой должно быть четко и определенно.
Ненавидим мы неотчетливо, обтекаемо, в целом. Ненавидеть индивидуально получается плохо. Любое уточнение требует чуткости, пристального внимания, приходится присматриваться и прислушиваться, начинаешь различать, понимаешь, что все люди – разные, отдельные, что каждый – личность, со всеми ее разнообразными противоречивыми качествами и склонностями, перед тобой существо человеческое. Но когда контуры размыты, личность – не личность, индивид – не индивид, тогда ненавидящий направляет свою ненависть на безликий, неопределенный коллектив, унижает и обесценивает кого хочет, на свое усмотрение, орет и неистовствует: эти евреи, эти женщины, эти неверующие, эти черные, эти лесбиянки, эти беженцы, эти мусульмане, или вот еще: эти политики, этот Запад, эти СМИ, эти американцы, эта полиция, эта интеллигенция[1]. Ненависть примеривается, приспосабливается к своему объекту. Приноравливается, прицеливается.
Ненависть направлена вверх или вниз, в любом случае по вертикальной оси, против «этих, наверху» или «тех, внизу», и там всегда оказы ваются категорически «чужие», и они угрожают «своим» и подавляют «своих», эти «чужие» – они якобы опасная сила или якобы недочело веки, и вот уже насилие или уничтожение не просто простительны, не просто оправданны, но являются необходимой мерой. На этих «чужих» можно безнаказанно доносить, их разрешается презирать, оскорблять и убивать[2].
Те, кто пережил эту ненависть, кто испытал ее на себе, кто оказался беззащитным перед ней на улице или в интернете, ночью или при свете дня, кто вынужден выносить бесконечные оскорбления, кто получает пожелания сексуального насилия и смерти да и просто угрозы, те, чьи права соблюдаются лишь отчасти, чья одежда или головные уборы вызывают презрение, те, кого страх принуждает маскироваться, скрываться, чтобы на них не напали, кто боится выйти из дома, потому что на улице их ждет озверевшая, агрессивная толпа, те, чьи школы и синагоги не обходятся без полицейской охраны, – все, кто стал объектом чужой ненависти, не могут и не хотят к ней привыкать.
Конечно, всегда, во все времена общество подсознательно отторгало людей, которые казались чужими или воспринимались как чужаки. И не обязательно это была ненависть. В ФРГ отторжение выражалось скорее в неприятии общественных соглашений. В последние годы все чаще слышится: не многовато ли у нас толерантности, не многовато ли прав у тех, кто иначе верует, выглядит, любит? Чем еще они могут быть недовольны? Упрек не очевидный, но однозначный: чего еще нужно этим евреям, этим гомосексуалам, этим женщинам, не хватит ли, надо и меру знать, пора бы уже успокоиться, должны быть довольны тем, что имеют, им и так уже всё разрешили. Как будто существует какой-то предел равноправия. Как будто женщинам и гомосексуалам можно претендовать на свои права только до определенной черты, а дальше – всё, хватит. Полное равенство? Нет, это уж слишком. Не совсем равны? Ну так что ж… все равно.
Этот странный упрек, что кое-кто должен знать свое место и не высовываться, совершенно незаметно переходит в самовосхваление: вон мы какие толерантные! Да уж, вот ведь достижение – женщинам разрешили работать! Ну разрешили, и хватит им, так они еще и зарплату хотят, как у мужчин. Действительно, великое достижение: гомосексуалов больше не считают преступниками и не гноят в тюрьмах. И за это спасибо. Н у, живут себе парами, пусть живут, ладно, но жениться-то публично зачем?[3]
По отношению к мусульманам эта двуликая, как Янус, толерантность заявляет: хорошо, пусть живут в Германии, но только чтобы не слишком увлекались своим исламом. Свобода вероисповедания касается в первую очередь христианства. И все чаще слышится ропот: пора бы уже заканчивать с этими дискуссиями о Холокосте. Как будто у воспоминаний об Аушвице существует срок годности, как у кефи ра, а память о преступлениях национал-социа лизма – это программа для туристов: зашел, поглядел, подумал и забыл.
Да, кое-что в Германии изменилось. Здесь теперь так ненавидят, уж так ненавидят – открыто и безудержно. Иногда с ухмылкой, чаще без ухмылки, и уж точно без малейшего стыда.
К наиболее действенным методам социального остракизма и клеймения относятся наборы оскорбительных слов, которыми обозначают людей. Для многих, кто занимается вопросами остракизма в научном или политическом контексте, именно лингвистические дебаты о соответствующих обозначениях являются серьезной этической проблемой. Даже такие «самые очевидные» категории, как «черный/ белый», повторяют лишь расистскую атрибуцию, усиливают разобщенность в обществе и должны быть пересмотрены. Поэтому существует множество языковых стратегий для более деликатного решения этой проблемы: от пропуска и замены негативных терминов, использования исключительно английских обозначений до различных творческих форм маркировки (написания «белый» строчными буквами и «черный» прописными, чтобы упразднить социальную иерархию). Однако часто эти варианты языковой политики слишком далеки от распространенных привычек речи и письма. Это, с одной стороны, именно политическое намерение: в конце концов, нужно менять привычки. Но тогда эти термины утрачивают свое действие как раз среди тех, кому они адресованы. Важно отметить, что «черный» и «белый», как они используются в этом тексте, ни в коем случае не утверждаются как объективные факты. Но как атрибуты в конкретном историко-культурном контексте. Кто, по какому праву, в каком контексте и с какими последствиями воспринимается как «черный» – об том отчаянно спорят. Об исторически отягощенных атрибутах и расизме см. подробнее в разделе об Эрике Гарнере.
Джорджио Агамбен описывает эту фигуру как «человека священного» («homo sacer»).
В качестве эксперимента представим себе: гетеросексуальность приемлема, но почему гетеросексуалы всегда так выпячивают эту свою гетеросексуальность? Жили бы себе тихо, приватно, любили бы друг друга, никого это не волнует, зачем еще и жениться-то?