Дорога пряности. Майя Ибрагим
колени. Волокна испускают запах яблочной шиши[1], песка, дерева. Амира ахает.
– Здесь был Афир! – восклицает она, проводя пальцами по ковру.
Я тяну смесь меланхоличными вдохами. Тот же аромат пропитал одеяла и подушки Афира, его туники и шальвары, которые все еще висят в шкафу дома, в комнате, где никто не смеет ничего потревожить. В комнате, где остановилось время в день похорон, когда баба закрыл дверь, и больше никто ее не открывал. Я представляю лицо Афира и его улыбку яснее, чем когда-либо за последний год. Ласковые карие глаза с крапинками янтаря, с вечно сияющим в них солнцем, соболиные брови, едва ли не вечно приподнятые в удивлении, озорную ухмылку, игравшую на губах брата, когда он подтрунивал над бабой. Баба души в нем не чаял, этот всегда серьезный мужчина отзывался на лукавые насмешки сына лишь раскатистым хохотом. Но я не только вижу лицо Афира. Я чую и его влекущее присутствие в этом месте. Его месте.
Ставлю фонарь на пол и смахиваю пыль, что осмелилась осесть на сундук. Пальцы дрожат, я кое-как сдвигаю бронзовую защелку и поднимаю крышку. Внутри свалено несколько вещиц. На самом верху лежит одна из курительных трубок Афира, на гладком чубуке выгравирован изящный росчерк первой буквы его имени.
– Это баба ему подарил, – произносит Амира, отворачивается и, спрятав лицо в ладонях, всхлипывает.
Сдерживать скорбь нет смысла. Я прижимаю к груди сладко пахнущую трубку и плачу. Мне стыдно рыдать при сестре – я, Гроза джиннов, демон меня раздери, скулю, как заблудшее дитя, все это от горя столь неожиданно мощного, что слезы будто слишком скудны и слабосильны, чтобы передать его во всей полноте. Оно теснится в груди, острое, мучительное, и бушует, жаждая избавления, которого, боюсь, никогда не познает.
Я изучаю остальные вещи так бережно, будто мы обнаружили древний артефакт и стоит лишь неосторожно вздохнуть или сжать чуть крепче, как он рассыплется в пыль. Мы находим перья и бумаги, еще наполовину полную чернильницу, восковую печать и трутницу, благовония для почтовой башенки, кисет пряного табака, полупустой мешочек разноцветного кдааме[2], который Афир так любил, в уголках сундука завалялась даже капелька мисры. Я разворачиваю большой свиток.
Амира наклоняется ближе:
– Это карта… кажется.
Однако я еще никогда таких не встречала. Вместо Сахира на ней изображен мир за его пределами или, по крайней мере, его часть. Мир, который я не видела и даже не представляла настолько похожим на наш.
– Королевство Алькиба, – читаю я вслух, проводя пальцем по великолепно прорисованным деталям: городам за горделивыми стенами, что защищают величественные замки, обширным угодьям, покрытым деревьями горам, с венками густых облаков у высочайших вершин, извилистой, ветвистой линии реки Азурит. Меж городами по всей этой безмерной земле вьется широкая лента. Дорога пряности. Лишь одно место в Алькибе с ней не связано – распростершаяся пустыня, отмеченная черепом и словом Сахир.
Амира так приближается к карте, что касается ее носом.
– Духи милосердные,
Шиша – кальян.
Кдааме – засахаренный нут.