Птенчик. Дмитрий Мордас
поднять ее и надеть. Отдергиваю руку.
Она шевелится.
Глупость, конечно.
Глупость! Глупость! Глупость!
Бросаюсь к двери.
– Открой!
– Мама на работе, – шепчет Оля. – Паша у твоей любимой сестренки, так что кричи сколько влезет. Тебя только папа мой услышит.
Точно пахнет землей.
Снова шорох. Оборачиваюсь.
Я ведь соврал.
Да, соврал.
Есть у меня человек, который умер.
Дед.
Помню его лицо тогда, в больнице. Как будто кто-то другой, совсем на него не похожий, рос изнутри. Выглядывал. Не злой даже, а просто чужой, тощий и бледный.
Белый.
Как мешок из-под муки.
И он сейчас здесь. Мешок сложился так, что я вижу приоткрытый рот и темные дыры глаз.
Как же холодно.
Изо всех сил бью в дверь. Оля не отвечает. Она и смеяться перестала. И эта тишина страшнее всего. Даже страшнее того, что сейчас у меня за спиной.
– ОЛЯ!!! – я срываю голос.
Что-то заставляет меня развернуться.
Движение. Лицо из мешка немного меняется. Один глаз становится чуть больше, рот растягивается в полуулыбке.
Из груди уже рвется крик, но тут я понимаю, что это всего лишь расправляются складки на скомканной ткани. Пересилив себя, подхожу к вороху одежды и поддеваю ногой голову, стараясь не думать, на что она похожа.
Голова не отлетает. Она твердая, но не тяжелая. Оля набила ее чем-то и как-то сумела прикрепить к рубашке, а рубашку к штанам и перчаткам.
Теперь все это разом дернулось от удара.
Отскакиваю.
Уж слишком это похоже на настоящее движение.
Глаза привыкли к темноте. Бочки, кроличьи клетки, маленький столик, на котором сушится укроп.
И как же сильно воняет чем-то.
Одежда лежит теперь грудой. Голова подобрала остальное тело под себя. От моего удара она, конечно, сместилась, но чтобы так…
Сердце сейчас разорвется. Меня тошнит.
Оно шевелится. Оно точно шевелится. Я вдруг думаю: «Мыши. Это мыши забрались туда. Или… или…»
«Кролики».
Взгляд на миг задерживается на кроличьей лапке, потом возвращается к лицу на полу.
Оно поднимается. Сначала медленно, почти незаметно, потом резко взмывает вверх.
Он встает. В моей рубашке, в спортивных штанах Олиного отца, в старых рабочих перчатках. Руки и ноги висят пустыми тряпками, но в нем есть жизнь. Дрожь бежит по всему его телу, словно что-то внутри клубится, переползает с места на место, хочет вырваться наружу.
Еще пару секунд тупо смотрю на него, пытаюсь придумать объяснение, а потом волна паники сметает все, и я кричу так, как никогда прежде не кричал.
Переваливаясь с бока на бок, на непослушных ногах он идет ко мне.
Кисти в перчатках вяло болтаются, но сами руки тянутся, готовые схватить меня.
Смертельно обнять.
Изо всех сил бросаюсь на дверь, падаю. Снова бросаюсь. И снова, и снова. Встаю, прижимаюсь к шершавому дереву, пытаюсь вжаться в него, протиснуться на улицу сквозь щели. Больше ничего не вижу.