Пан Володыёвский. Огнем и мечом. Книга 3. Генрик Сенкевич
совета тебе не даст никто… Может статься, Бог все к лучшему изменит. Я, признаться, мечтал, что тебе достанется другая, но, глядя на твои страдания, страдаю вместе с тобою и вместе с тобой буду молить Бога, чтобы Он ниспослал тебе утешение и смягчил сердце суровой твоей избранницы.
Тут пан Заглоба стал утирать слезы искренней дружбы и сострадания. Если бы в его силах было начать игру сначала, он из кожи бы вылез, чтобы вернуть пану Володыёвскому Кшисю.
– Слушай! – сказал он. – Поговори еще раз с Кшисей, расскажи ей про свои страдания, про то, какие муки ты терпишь, и дай тебе Бог удачи. Камень у нее, а не сердце, коли она тебе откажет. Но, Бог даст, не сделает она этого. Рясу носить похвально, коли она не из чужих страданий сшита. Так ей и скажи. Увидишь… Эх, Михал! Полно! Сегодня мы слезы льем, а завтра, быть может, на помолвке пить будем. Увидишь, быть посему! Бедняжка, должно быть, истосковалась, вот и стала о монастыре помышлять. Пойдет, пойдет она в монастырь, но только в такой, где ты будешь звонить в колокола, на крестины созывая… Может, и правда прихворнула немного, а для отвода глаз сказала про монастырь. Ведь ты от нее самой этого не слышал и, даст Бог, не услышишь. Хо! Вы ведь решили все держать в тайне, а она выдать ее не хотела и давай хвостом вертеть! Вертихвостка! Помяни мое слово, это женская хитрость!
Слова пана Заглобы пролились на израненное сердце рыцаря подобно целительному бальзаму; он встрепенулся, глаза наполнились слезами, долгое время он не в силах был слова вымолвить: потом, утерев слезы, кинулся в объятья пана Заглобы.
– Дай Бог, чтобы такие друзья не перевелись на свете. Неужто и впрямь все слова твои сбудутся?
– Да я для тебя луну достал бы с неба! Все сбудется, вот увидишь! Или пророчества мои когда не сбывались, или ты опытности моей и разуму не веришь?..
– Ты не ведаешь, друже, как ее люблю. Ради Бога, не подумай только, что я о покойной, о страдалице бедной, забыл, каждый день в молитвах ее поминаю! Но и к этой так сердце присохло, как трут к коре древесной. Ненаглядная моя! Сколько я дум о ней передумал. Там, в степях, все ее вспоминал – и утром, и днем, и вечером! А под конец сам с собой разговаривать начал – ведь друга-товарища у меня не было. Вот, ей-богу, иной раз мчишь сквозь бурьян за татарином вдогонку, а все она на уме.
– Верю, как не верить! Я об одной девке так долго плакал, что даже глаз у меня вытек, ну, вытечь не вытек, а бельмом зарос.
– Стало быть, ты меня поймешь: приезжаю, а тут на` тебе – «уйду в монастырь». Но я в разум ее верю, и в сердце, и в слово. А как ты, сударь, сказал: «Рясу не шьют…»
– Из чужих страданий…
– Прекрасно сказано! Жаль, к риторике я не склонен. Там, в глуши, это мне куда бы как пригодилось. Нет душе покоя, но все же слова твои – для меня утешение. У нас и правда был уговор все в тайне держать, стало быть, могла она для отводу глаз и про монастырь вспомнить… Ты еще какой-то дельный argumentum[68] привел, вот только вспомнить не могу… Но и так отлегло.
– Прошу
Аргумент, довод