Коты и клоуны. Дмитрий Стахов
и того и другого, терпеть их разговоры, наставления, капризы. Приходилось ему ещё и стараться, стараться изо всех сил, чтобы эти женщины, эти неприятные существа, остались довольными не только его обхождением, но и его мужскими достоинствами, которые словно существовали от него отдельно… или, вернее, он существовал отдельно от них, будучи в глазах многих женщин приложением к оным.
Временами Предыбайлов попадал к женщинам в рабство. Он, бывало, страшно зависел от них. И от этого страдал даже больше, чем от того, что реальные женщины такие, какие они есть. То есть от того, что женщины навязчивы, злы, неопрятны.
Нарисованные, с кинопленки, телевизионные, женщины эфира, даже в самых своих натуралистических, пусть даже в низменных проявлениях, были ему во сто крат симпатичнее. Он сам мечтал каким-то, неведомым, но заманчивым способом перейти из своего живого состояния, состояния человеческого, в инобытие, в жизнь рисунка, скульптуры, киногероя. Такая жизнь казалась ему слаще, она обещала почти что бессмертие. Тиражирование тысячными тиражами позволяло, по мысли Предыбайлова, проникнуть в иные жизни, жизни тех, кто будет фотографию его рассматривать. Или становиться иным, тем, кто будет проходить мимо постамента предыбайловского памятника, монумента.
Так и получалось – вечный выбор между чистотой идеала и тленом каждодневности. Предыбайлов жил в тлене и сам себя ощущал таковым.
В возрасте нежном, когда семья его проживала в длинном шахтерском бараке, больше других он был влюблен в женщину из журнала «Работница», что висела рядом с умывальником в коридоре. Эта женщина в рабочей, в горошек, косынке следила за тем, как Предыбайлов, тогда совсем еще мальчик, смышленый такой и симпатичный, умывался, чистил зубы. Она всегда смотрела ему в глаза. Он смущался, а она наблюдала за ним. Он краснел, а она ни разу не отвела взора. Вода из крана была всегда зверски холодна, но, пока женщина из «Работницы» не выцвела окончательно, окончательно не заляпалась, умываясь, Предыбайлов ощущал жар от её взгляда. Она будто бы все знала про него: и про его поведение в школе, и про то, что он заиграл гривенник из даденных на хлеб пятидесяти копеек, и про его нарушение даденного самому себе обещания больше никогда не дрочить.
Он даже пытался с нею заговорить, не вслух, конечно. Она должна была понять его внутреннюю речь, его почти бессвязное бормотание, понять и простить его проказы, жалкий гривенник, иступленный онанизм.
Другая женщина – с переводной немецкой картинки – глядела на него с внутренней стороны шкафчика в раздевалке на шахте, куда он пришел работать после школы. Ее приклеил вернувшийся на шахту после армии сосед по бараку, с которым Предыбайлов всегда попадал в разные смены. Она была розовая, с почти бесцветными глазами. Встречаясь с ней взглядом, Предыбайлов усмехался. Немка как две капли воды походила на школьную комсомольскую вожачку, которая во время