Царица Ила. Александра Галак

      …Раз, два, три, там, в горах, текут ручьи.

      Четыре, пять – русалки в ночь бегут нырять.

      Шесть, семь, восемь – дивный свет меж древних сосен.

      Разбушевавшийся дождь наклоняет ветви деревьев до самой земли, не жалеет хрупких стволов и не боится их переломить. Беспощадно срывая уставшую листву, ветер рисует в небе обезумевшие желтые хороводы. Так думают другие. Так видят другие.

      Но есть и Федор, чьи глаза насильно становятся свидетелями настоящего порядка дел. Лицо, покрытое волдырями, даже не прячется от его ужаса. Напротив, оно нагло смотрит в двустворчатое окно покосившегося дома. Тонкая жилистая рука, ухватившись за ствол, с нечеловеческой силой шатает рябину во дворе. Злые и самодовольные глаза, словно накинув на взгляд Федора петлю, не моргают.

      Продолжая трясти несчастное дерево, незваная гостья свободной рукой порылась в ошметках ткани, служившей одеждой, и достала что-то мясистое и мягкое. Федор узнал в розоватом куске коровье вымя. Гостья поднесла вымя ко рту и закатила глаза, когда по ее острому подбородку побежали бело-красные ручьи.

      – Кап-кап. Небо злится! – голос сына с силой оторвал Федора от окна.

      – Оно не злится, ему просто больно, – Федор посмотрел в окно, но двор был уже пуст.

      – Кто его обидел?

      – Иногда боль бывает сама по себе. Для этого не всегда нужны обидчики.

      – Это как?

      – Фух…

      Федор, хорошенько потянувшись и затяжно вздохнув, развернулся на старой самодельной табуретке к своему пятилетнему сыну. Глянь ты, уже два зуба потерял. Наверное, скоро ему можно будет честно отвечать на сложные вопросы. А пока…

      Федор хлопает тяжелыми мозолистыми ладонями по коленям, и пыль от грязных рабочих штанин невольно поднимается в воздух. Мишаня, смешно приоткрыв рот от волнения, торопится заползти на отцовские колени – сейчас папа расскажет ему, как устроен этот потускневший за последний год мир.

      – Так…

      Федор смотрит в Мишины синие глаза. На мгновение видит в них Её, нервно моргает, затем зажмуривается. Спустя мгновение открывает глаза, не желая, чтоб Мишаня что-то заподозрил.

      – Вот представь, что Рыжуни нет.

      – А куда она ушла? – Мишаня взволнованно вертится на отцовском колене, ища синими глазами кошку.

      – К другому мальчику.

      Глаза Мишани уже подготовились наполниться слезами, как вдруг нашли на полке пару рыжих ушей, спрятавшихся за ящиком с инструментами.

      – Нет! Она же моя!

      – Но ты-то представить можешь?

      – Не хочу…

      Федор сжимает губы. Старается не вздыхать глубоко, не раскачивать сильную грудь. Дети такие чувствительные, сразу распознают бессилие.

      – И как я тебе тогда все объясню?

      Миша опять приоткрыл рот, обнажив редеющий зубной ряд. Его пухлая нижняя губа уже готова задрожать. В этом дрожании Федор опять увидел Её.

      – Я не… я не знаю…

      Прежде, чем порумяневшие от беспокойства Мишины щеки остудили слезы, огромная лапища Федора прижала белобрысую голову к своей груди.

      Ей-то такие моменты давались хорошо, складно. Казалось, что такое Ей ничего не стоило. А Федор…

      Не умеет он красиво говорить. Она говорила за двоих.

      Когда она ушла, то забрала с собой все сказки их небольшого дома, все чудеса их мрачного края серых пятиэтажек и бессолнечных дней. Осталась лишь механическая, собранная из стали и бесплодной земли, реальность, в которой Федору и Мишане приходится выживать. И непонятно, кто из них больше нужен друг другу.

      Теплые слезы сына совсем промочили рубашку.

      Девять, десять – Луну бесята спешат повесить…

      – Папа, ты чего?

      Федор сжал глаза так сильно, что будь его веки из дерева – разлетелись бы в щепки.

      – Одиннадцать, двенадцать, – Федор тихо гладит ржаные волосы Миши.

      – Звезд в мешочек им не спрятать.

      Беспощадный буран в груди начал утихать. Сердце больше не рвется раскрошить ребра. Вещи в мастерской снова обретают резкость.

      Федор был отчаянно болен, и болезнь эта кажется неизлечимой. И каждый, страдающий этим недугом, уверен, что болен навсегда. Но Федор пытается научиться с этим жить ради Миши. Она бы так хотела. Она бы справилась, значит, справится и он.

      Называется его болезнь горем.