Песни жаворонка. Вечерняя. Алексей Исаев
большие изменения, но осмыслить, конечно же, не мог. В Малиновой Гриве вся жизнь была огорожена лесом, куда мне путь был заказан по малолетству. Ни радио, никакой-либо самоходной техники. Даже трактора редко попадали в поле нашего бытия. Единственный патефон, купленный теткой Ниной, нарушал тишину и по праву был символом деревенской цивилизации. Лишь однажды в теплый весенний день, вскоре после Победы, на нашу улицу выкатился необычайной красоты автомобиль – немецкий кабриолет, знакомый сегодня по фильму «Семнадцать мгновений весны». Черный, сверкающий никелем, с запаской сбоку. Его сигнал, наверно, отогнал в глубь тайги всех зайцев и медведей. Кто приезжал, зачем, теперь никто не скажет. На меня же машина произвела потрясающее впечатление. Всю последующую жизнь она маячила перед глазами, как мираж…
Турунтаево сулило новые горизонты, причем реально достижимые.
Прибыв в село, сделали привал у стариков Козиных, где квартировал отец во время ремонта комбайна. Встретили нас радушно, сытно накормили. Мужчины выпили самогона, старик Козин достал необыкновенно красивую штуку, приложил к плечу и палочкой, похожей на тоненькую пилку, сделал движение. Я замер, услышав, как горницу наполняют необыкновенные звуки, теперь сказал бы бархатные. Мне показалось, вот—вот станет понятен их скрытый смысл. Но тут дед встряхнул седой головой, и выдал плясовую. Эту мелодию я слышал в исполнении деревенских гармонистов и балалаечников. Только теперь звук был совсем другой, не звенящий, бьющий по ушам, а мягкий, почти человеческий. Женщины сорвались в пляс. Ну, это я тоже видел, и это мне было не интересно. А вот сам инструмент меня поразил. Когда дед отложил скрипку, и застолье продолжилось, мы с Ваней прокрались к инструменту. Я взял его в руки, тронул пальцем струны. Одна из них, как мне показалось, лопнула без всяких усилий, даже не взвизгнула. Она была какая-то нитяная, похожая на сапожную дратву. Дратву я позднее научился сучить, она бы не лопнула. Хозяин сделал вид, что не заметил. Я же не знал, куда деться от стыда и вообще не знал, что делать. Оправдываться не умел.
Удивительно, но совершенно не помню, как пошел в первый класс, первый звонок, хотя хорошо помню всех одноклассников, первую учительницу, Марию Лаврентьевну. Суровая была женщина, ни разу не улыбнется, невысокая, коренастая, круглолицая с косой поперек головы. Жена того представителя райкома партии, которого подвел мой отец, не поставив на линейку готовности комбайн к Первомаю, еще по снегу. У нее были две дочки, очень красивые, учились они в другом классе, неожиданно семья перебралась в Томск. Как-то на уроке она позволила нам задать вопросы по теме и четко, по-командирски отвечала на них. Неожиданно я, осмелев, поинтересовался, откуда она всё это знает? «Учительница должна всё знать», – отчеканила Мария Лаврентьевна. – «Всё— всё?» – усомнился я. – «Да, Алеша, всё—всё». После этого я проникся уважением к учителям. Причем надолго, на всю жизнь. Говорю без