Хитрополь. Записки сценариста. Алексей Винокуров
стоял апрель 1991 года. На улице светило солнце, пели птицы, а я, сидя в читальном зале, дописывал дипломную работу. Поскольку интернета тогда не было, а знания надо было откуда-то брать, я сидел, обложенный книгами, как биндюжник – матюками. Книг было так много, что стороннему человеку увидеть меня за ними было довольно трудно.
Однако от судьбы не укроешься. Пока я прятался за книгами, судьба недрогнувшей ногой вошла в зал и двинулась прямо ко мне. Иногда люди думают, что судьба – это что-то абстрактное, неосязаемое и даже вовсе нематериальное. Глубокое заблуждение, скажу я вам. Судьба, вошедшая в читальный зал, имела фамилию, имя и даже московскую прописку. Она была длинной, худой, очкастой, брутальной и неврастеничной одновременно. Одним словом, судьбой этой был обозреватель отдела литературы и искусства газеты «ГМ» Егор Болелов.
Он вторгся в мою жизнь, и вторжение это произошло самым неожиданным и наглым образом.
Когда-то мы оба учились на филологическом факультете. Тут надо сказать, что Болелов как раз пришел из армии, так что ему было не до учебы, интеллект его был начисто парализован. На лекции он не ходил вовсе, зато на семинарах рисовал в тетрадках чертей – зеленых, красных и желтых. Черти появились в его жизни после прочтения работы Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», где тот проповедовал отсутствие разницы между вышеназванными чертями.
Однако ни черти, ни даже сам Ленин Болелову не помогли. Не доучившись до конца третьего курса, он ушел – и как раз в «ГМ» или, называя вещи своими именами, в газету «Город Москва».
Ну, казалось бы, ушел и ушел – царствие небесное! Но нет, все оказалось гораздо хуже.
Ровно через два года, а именно в апреле 1991, он снова объявился в институте. Я как раз дописывал свою дипломную работу: «О стихообразующем факторе в поэзии Маяковского».
Что это была за работа такая, скажете вы, что о ней надо упоминать отдельно?
Не хочу приписывать себе лишних заслуг, отвечу просто: мне удалось решить проблему, с которой до меня не справились сонмы академиков, профессоров, доцентов и старших преподавателей. За эту работу – еще недописанную – я получил первую премию на конкурсе молодых ученых.
Премию выдавало московское правительство. А поскольку и тогда, и сейчас в правительстве образованных людей не было никогда, премия едва не сделала мне оревуар.
Собирали работы девочки из деканата, сами в академической науке ничего не понимавшие и называвшие ее хренотой.
– Сдавайте, – говорили они, – свою хреноту, нам отчитываться надо…
Звучало это несколько оскорбительно, но я через себя переступил – стремление к истине выше оскорблений. Тем более, что и премии очень хотелось.
Открыв мою работу, никто, конечно, в ней ничего не понял – ни один человек из комиссии. В их оправдание могу сказать одно: через год я уже и сам почти ничего не понимал