Хитрополь. Записки сценариста. Алексей Винокуров
заведя меня в первый раз в свой кабинет, Рвака доброжелательно посмотрела на меня снизу вверх и молвила:
– Ну-ну, посмотрим, на что ты способен…
Довольно быстро выяснилось, что не способен я почти ни на что. Во всяком случае, по ее, рвакиным, представлениям.
В свое оправдание могу сказать только, что я очень старался. Передо мной, как живые, вставали одухотворенные лица дореволюционных журналистов Буренина, Дорошевича, Лейкина – и все в золотых рамах. Между ними, мнилось мне, было место и для моего портрета. Эта мысль поддерживала меня в самые тяжелые моменты.
И, однако, работать под началом Марины Ивановны оказалось невыносимо. Я напрягал свой интеллект неимоверно, от усилия почти теряя сознание – но все было зря. Рвака с нечеловеческой точностью вымарывала в моих статьях все смешное, живое и натуральное.
– Друг мой, – говорила она, – это все совершенно не нужно, читателю это не интересно.
Я возненавидел этого загадочного читателя, которому, видно, нужны были только бесконечные интервью Рваки с ее культурными знакомыми. Я огорчался, досадовал и исходил злобой. Запасы желчи в моем организме оказались совершенно исчерпаны. Единственное, на что я был еще способен – это черной завистью завидовать моему приятелю Егору Болелову, который обозревал кино…
Интересно, что Рвака, тогда уникальная в своем роде, оказалась как бы предтечей современных редакторов. Нынче все редакторы такие же, как она – вымарывают все смешное, талантливое и живое. Но не будем огорчаться, ведь, как говорил первый Полномочный представитель Президента Российской Федерации в Государственной Думе Александр Котенков: «Есть Божий суд, наперсники разврата!» Теперь дело за малым: чтобы Божий суд покарал, наконец, кого следует, и в первую очередь – всех на свете редакторов.
Глава вторая, где Рвака становится привидением, Муромцева идет на конкурс лошадей, а поэты-алкоголики ведут себя некрасиво
Впереди у нас, дорогой читатель, еще очень много событий, так что писать приходится широкими мазками, не отвлекаясь на детали. Но есть, однако, люди, на которых следует остановиться отдельно, потому что пройти мимо них безнаказанно просто невозможно.
К числу таких людей, безусловно, относится и вышеупомянутый кинообозреватель Егор Болелов. Те, кто не застал девяностых годов, конечно, не могут и представить себе подлинный масштаб этого человека. В те годы он был настолько популярен, что его читали даже кинорежиссеры, которые обычно вообще ничего не читают, и, вдобавок, видели всех в гробу.
Главным отличием Болелова от остальных журналистов было то, что он всегда вытворял, что хотел. Он был человек жеста – обычно непристойного. Он матом крыл Рваку на весь коридор, скандалил со всеми, кто оказывался на расстоянии крика, швырялся твердыми предметами и совершал много других ярких художественных жестов.
Художника, говорил Пушкин,