Алексей Хвостенко и Анри Волохонский. Тексты и контексты. Группа авторов
Питере уж всяко не письменным жанром. Стихи писали все. А печатать не печатали. Запрет на печатное слово является главной российской традицией. Начиная с Радищева. И кончая Бродским. Поэтому стихи читали. Вслух. С выражением. Сотрясая туманный питерский воздух колебаниями в диапазоне примерно 20–15000 герц. Напирая на низкие частоты. Ну и портвейн по рубль тридцать семь, само собой, появлялся – куда ж без него? А язычки и без портвейна были заточены неслабо. И стихи пробовали на зубок. Если рифма у тебя хромает – мало не покажется. Так шел отбор – незаметный, но довольно жесткий. Может, и поэтому иногда попадалась будущая классика.
Анри Волохонский, к примеру, читал из поэмы «Дом и река». «То был зеленоглазый кметь / суровый воин бурь…» И суровый (увы, ныне малость подзабытый) стих про пресвитера Иоанна: «И вот пред ним возник / как тень на дне окопа / пресвитер Иоанн / чернее эфиопа» и т. д. А затем – Аввакум: «Он шел один, единственный как перст / единый перст страны тысячеверстной». Анри Гиршевич был невысок, сложен как гимнаст. Никакой бороды не было. А взгляд – был. Иногда даже слишком пристальный. Что-то такое было в этом взгляде…
Иногда заходил Алеша Хвостенко. Но чаще забегала Дуська, красавица, тогдашняя любовь Алеши. Пел ли Хвост что-нибудь? Очень сомневаюсь. Он только улыбался. Вот Леня Ентин, тот пел, и пел хорошо. Этаким актерским баритоном. Он пел русские народные песни. Одну я до сих пор помню: «Ох, не растет трава зимою, / Поливай не поливай, / Не вернуть любви ушедшей, / Вспоминай не вспоминай…» Или: «Любил он, забыл он, / Ко мне не идет, / Улыбок не дарит / И писем… писем… писем – не шлет».
Я не хуже любого другого понимаю, насколько бессмысленно пересказывать песню. Зачем же я это делаю? Не знаю. Песня-то уж больно замечательная. За душу хватает. И пел он хорошо. Забавный был человек, Леня. Как-то мы с Татой встретили знаменитую Элку Синагогу (Элла Липпа). Она к тому времени разошлась с Ентиным. Я же, как всегда, был не в курсе. Поэтому и спросил Элку: «А кто был твой муж?» Та махнула рукой: «Да так». Так, да не так.
Леня Ентин как-то навестил нас в Иерусалиме. Много лет спустя. Мы с Татой тогда работали в Национальной физической лаборатории Израиля. Он и Алексей давно жили в Париже. Леня открыл переплетную мастерскую, которую Хвост дипломатично называл «плетная мастерская» (это насплетничала Ира К., она побывала у них в гостях). Ент рассказал поучительную историю. Певец Гребенщиков исполнял «Город золотой» – ту самую песню, что сложил Анри Гиршевич, а пел Хвост. Без Алексея эти замечательные стихи так и остались бы текстом для знатоков. Тех немногих, кто ловит кайф от искусной метафоры. Только Хвост и лютневая пластинка открыли народу магию небесной канцелярии. Так вот. Местные деятели подбивали Алексея потребовать от певца отступного. Моральное право было на стороне автора и исполнителя. И Хвост живо отреагировал. Он так и сказал (в передаче Ента): «Этот Гребенщиков ведь певец. Поет и поет. Как птица. Тут уж ничего не поделать. Пусть себе поет». Это было очень в духе Хвоста.
Иногда появлялся Александр (Саня) Донде. Он же публицист Александр Кустарев. Он же комментатор