Песня о братьях. Алексей Порвин

      Кусты глядят на реку, дозревая

      до облачных плодов, но всё же

      оставим шелесту нагие ветви,

      пружинящие от людских касаний.

      Акация в зарю не зря впивалась:

      удержан миг, не впал в себя же,

      наполнена словесная держава

      доступным светом, знаньем анатомий.

      А кто шуршит переносным полуднем,

      теплом страничным тешит пальцы —

      побудет в шкуре чтения, и всякий

      по буквам разберёт строенье тела.

      Что кроме гула в сердце у игрушек —

      лишь снег, всё иссушающий, да омут ваты,

      пустынная зима уютных бутафорий:

      скрипучий белый пенопласт, ты – заготовка

      снежка, круглеющего в детскую ладонь.

      Засыпан в облако всеобщий наполнитель,

      открытым говорением побудь, свобода.

      Прожилки в листьях, обнимайте вязью

      дневное зрение, освоившее сквозь

      как способ знания, входящего в полесок,

      а после – как предлог: в служебной речи

      есть части, что блюдут регламент бунта

      и распорядок строгого восстания: о них

      века расскажут после детства

      в глаза, стекляннее любых сосулек.

      Следы реки, три века отступившей

      назад, доступная продажа:

      здесь можно выкупить права на имя

      речного дна – и называться донным

      скоплением предметов, ставших мутью,

      а можно корабельный остов

      берёзам навязать как образ счастья,

      полёт натягивая птичий, словно снасть,

      себя назвав пресветлый парус.

      Насытятся недобрые приметы

      и примут дань, перебегут дорогу

      любую, но не эту, проторённую с востока

      в слова: как славно перечень пополнить

      обочин, вымытых дождём приречным:

      забор есть путь для размышленья,

      ступают мысли по жердям, вдыхая

      идею разделенья, а за ними

      какое время устремится следом?

      Кошачий вой над рыбьими костями

      сгущался, призывая поединок

      как принцип древний, потому неинтересный

      игре лучей над гаснущим компостом —

      когда-то разожжённый запах тленья

      пушистыми угля́ми перепрыгнет

      ограду, скроется в соседской

      беседе, в крик переходящей;

      воскреснут рыбы, обрастая плотью световой.

      Тряхнули на границе засыпанья

      пейзажную нагретость, словно одеяло,

      хранящее остатки прошлых снов.

      Течение, конечно, многослойно:

      сквозняк придонный, плоскость фактов,

      придавленных всей водной массой —

      не то, чего сердцам хотелось,

      нырявшим в бесконечный стук.

      Дыханье, станешь ножкой трона,

      прозрачностью престольной упирайся

      в покой грудинный, в мягкость живота,

      в