Жди меня, когда небо окрасится в розовый. Марат Мусабиров
забавные ситуации, которые касались ее одноклассников, но в которых никогда не было ее самой; нахваливала или хаяла учителей, опять же без слова о себе, а в контексте других учеников; комментировала еду в школьной столовой, вновь возвращалась к учителям и признавалась, не без гордости, в успехах по учебе, при этом тут же спохватывалась со словами, что ей, мол, осточертело роптать на свою успеваемость. Так же быстро Мирай переходила к своей семье и рассказывала о родителях. Об отце, который расстался с матерью и переехал в Россию; некие подробности о матери, которые мне показались не слишком интересными.
Со временем монолог о всяких мелочах вдруг иссяк, и непонятно было, чего ждать дальше. Мирай глядела на меня отрешенно, со слегка приоткрытым ртом. Она будто хотела мне что-то сказать. Что именно – я не совсем понимал. Но было чувство. Этим взглядом Мирай как будто бы посылала мне сигнал, в котором четко сформулировала то, чего она ждет. И тут меня неожиданно осенило. Я тщательно прошелся по коридорам памяти и выудил оттуда всю известную мне информацию о Мирай Прайс. И пришел к удручающему выводу.
Неряшливость, характерная для Мирай, была вызвана далеко не ленью. Она точно знала, кем является. Среди тысяч слов ее монолога я выделил несколько примечательных особенностей. Первая – у Мирай явные проблемы с самооценкой. За весь рассказ о своей повседневности, на удивление, она затронула себя лишь пару раз, что нездорово. Вторая – у нее проблемы с одноклассниками, да и в целом с социумом. В ее интонациях при повествовании об учениках класса явственно слышались нотки чинного возвышения. Как будто она принижала себя перед ними; они всегда лучше во всём, независимо от их характера и личности. И вероятно, сами эти одноклассники не горели желанием общаться с Мирай, и нелюбовь к ней подспудной злобой прорывалась наружу язвительными шутками и, скорее всего, даже физическими задираниями. Возможно, дело было в ее успеваемости, а иначе почему она так брезгует о ней говорить?
Это всё, что я смог понять, пока сидел рядом с отрешенной подругой. Она хотела поделиться со мной бо́льшим. Хотела рассказать о том, что сжигает ее душу, ведь по глазам это было видно. Но почему-то не могла. Скорее всего, не могла раскрыться и другим тоже, возможно – даже собственной матери. Вернее, другим не хотела, силилась как можно глубже закрыть в себе свои проблемы. А вот мне показать себя настоящую она очень даже хотела. Да вот только опять же почему-то не могла. И всё, на что она была способна в те минуты, – это смотреть на меня невидяще и смиряться с невозможностью вымолвить хоть слово. Однако возможность-то была. Ей как будто просто не хватало сил на это. Я ни в коем случае не хотел бы сделать ей хуже. Я хотел попросить довериться мне, ведь, ей-богу, чувствовал, что она желает именно этого.
– Послушай, Мирай… – начал было я.
– Да? – тут же оживилась она.
– То, что ты пытаешься быть веселой, хорошей и милой одновременно, при этом скрывая всё, что гложет душу, в себе, – это, конечно, супер, но… не для тебя. Мирай, прошу, поделись со мной своими невзгодами. Я