Живые, или Беспокойники города Питера. Павел Крусанов
кулисами Мариинки (мать Свина, Лия Петровна, тоже была балериной; когда друзья приходили к нему в гости, она любезнейшим образом предлагала им под принесенное вино скромные домашние закуски), перекормленный Чайковским и Стравинским, в конце концов презрел порядок и гармонию и возлюбил анархию и свинство. Удивительно как раз то, что на этом поприще ему удалось добиться блестящих результатов.
В школьные годы Андрюша был толстым домашним мальчиком, за что от жестокосердных сверстников ему изрядно доставалось. Он возненавидел школу лютой ненавистью, возненавидел настолько, что даже по ее окончании воспринимал первое сентября как день траура и скорби, но скорби на враждебной территории, траура в стане врага – он смотрел на отутюженные костюмчики школьников и ликовал: мучайтесь-мучайтесь, шельмы, а я – свободен! Тогда же у него сформировалось ясное и вполне адекватное представление о жизни: никаких иллюзий – по большому счету, в этом мире он никому, кроме матери, не нужен. Вероятно, должным образом препарировав его детские неврозы и страхи, вывернув наизнанку сиреневые потроха его бессознательных фобий, можно было бы сделать далеко идущие выводы… Но оставим эту сумрачную область – мы вспомнили о детских годах Андрея так, для резкости картинки.
Следует оговориться – лично я считаю, что в случае Свина нет никакой патологии, клиникой тут не пахло и в помине, он был вполне вменяем, начитан, внутренне светел, понятия не имел о проблемах социальной адаптации и мог при необходимости блеснуть манерами. Причина, по которой окружающая действительность постоянно получала от него афронт, наполовину заключалась в его реакции на норму, на среднее, на принятые правила, которые он всей душой презирал, а наполовину – в артистическом жесте, поскольку по натуре Андрюша был неисправимый, заматерелый лицедей. Он исповедовал свой художественный и бытовой экстремизм независимо от какого-то конкретного повода, без всякого осознанного проекта и рациональной цели – просто его натура, чуткая к ханжеству и не терпящая снобизма, ничего не хотела знать о том, что прежде считалось смыслом жизни или задачей искусства. По существу, Андрей – во многом, полагаю, помимо воли – оказался захвачен могучим, древним, притягательным и вполне традиционным полем народной смеховой культуры – скоморошеством. Предельным, отъявленным, махровым скоморошеством, местами граничащим с юродством. Оно (скоморошество) охватило его именно не вопреки, а помимо воли, как хомут – жеребца, еще не ведающего, что это значит. Такое дарованное ярмо не скинешь, и в этом смысле Свина, пожалуй, можно назвать избранным. Бремя своей избранности он честно пронес, щедро окропляя свой путь вином, до конца, до самых, по собственному его выражению, врат «небесной бильярдной». Строго говоря, термин панк служил здесь лишь прикрытием, внешней ширмой со знаковым иероглифом, за которой клубились и пламенели дремучие стихии – безымянные или тысячеименные, что, собственно, одно и то же. Если иметь в виду вечный спор двух столиц, то в Москве подобная роль досталась Петру Мамонову,