Тритон и Саламандра. Л. Шпыркова
его, и в руках амазонки остался только эфес, раскалившийся эфес, расплавленный, исчезающий. А потом защитная броня стекла с тела, оставив его обнажённым.
– Почему ты не можешь? – вкрадчиво спросил лис. – Вспомни :
В любовной истоме вишни в полном цвету.
Вместе с одеждой ты сбросила стыд.
–– Нет!
–– А твой халат, лежащий на полу – как мост между двумя мирами.
– Я тебя не успела ни узнать, ни полюбить. Кто ты? Что ты за создание? – крикнула амазонка.
Он засмеялся:
– Ты знаешь, знаешь, но не признаёшь меня. Да это и не нужно. Я прихожу к тебе всегда, хочешь ты этого или сопротивляешься. А теперь хватит. Замри, или умри, но оставь себя мне. Напомнить ли тебе, с какой нежностью входит в тебя… и как отразился в зелёной воде… молчание лотоса многозначительно, о женщина!
И он вонзил в амазонку алый клинок, и не кровь, а белый свет истёк из её образа, взлетела птица, поднялась высоко, прокричала жалобно и пропала из виду.
Послышалось шлёпанье шагов, и Сонгала вздрогнула, но не сделала попытки перевернуться, только напряглась. По её спине провели осторожным касанием, и она задрожала. Две руки просунулись плотно к двум отяжелевшим грудям и встряхнули женщину. Время остановилось. «У этой реки крутые пороги, сердец тяжёлые бьют барабаны. Руки, вёсла, бёдра, ноги лунным светом осиянны. Спазмы – и тело качнулось назад, разом слилось: невозможно-возможно. Мы одолели реки перекат. Выдох – и руки вдоль узкого ложа». И множество раз всё повторилось: и порог, и скат, и всё-всё, и грохот водопадов сменялся тихим журчанием, и несла её река, ни на минуту не прекращая движения, несла к океану. Луна всходила и уходила в этом круговороте, множась на тысячу лун, торжествующих лун, с мечами лучей, с отражениями, звонкими отражениями в воде океана внутри Сонгалы, который качал её на волнах и нёс на своей спине, а потом оставил на песчаном берегу и отхлынул, унося пену и тихо прощаясь, вытекая из неё, из её мира, её тела, сознания и памяти. Так отползает наполненный чужими соками осьминог, бросая высосанную жертву, пустую оболочку, так, облизываясь, отходит насытившийся волк, глядя на остатки своей трапезы, готовый вновь броситься на них, и ложится рядом и смотрит, торжествуя сытостью над бренностью. Но это передышка нескольких минут, вдруг понимает Сонгала и делает усилие, чтобы освободиться, потому что понимает, что пора остановиться, иначе она навсегда останется в этом океане, ведь он опять начинает наступать, и уже показались щупальца снова голодного морского спрута, и волк приближается, а в ней начинает оживать сила, движутся соки, бурлит кровь.
Когда Сонгала вынырнула из безвременья, оказалось, что уже далеко за полдень, что она сидит на измятой простыне, а все остальные постельные принадлежности сдвинуты в угол кровати, что она совершенно голая и абсолютное, бесконечное наслаждение тает в её теле сладкими воспоминаниями, и что мастер-поэт-тритон и кто там он ещё? застёгивает последнюю пуговку своей светло-зелёной рубашки и взгляд у