Шалопаи. Семён Данилюк
над неповоротливой силой. Загоруйко ещё замахивался, с сапом, с оттягом, а Клыш уж подкрадывался поудобней и, опережая, на скачке, бил. Отскакивал и – вновь бил. Уже под другим углом.
– Нож! – Оська увидел, как Кальмару протягивают открытое лезвие и в то же мгновение полоснул по протянутой руке штакетиной. Нож выпал. Граневич принялся неистово размахивать доской.
– Поубиваю! – заорал он, и в самом деле попытался ткнуть остриём в горло ближайшему. Алька успел первым поднять нож. Ухватив за лезвие, отвёл руку, будто выискивая, в кого метнуть. Круг тотчас разорвался. От припадочных шарахнулись.
Меж тем драка перешла в избиение. Широкое плоское лицо Загоруйко превратилось в кровавое месиво. Ему сделалось больно, а ещё больше – страшно – при виде злого веселья, овладевшего противником. После очередного падения Загоруйко уже не попытался встать, а поднял голову, взглядом моля о пощаде. Будь на месте Клыша благородный Поплагуев, наверняка бы простил – протянул руку, поднял, отряхнул. Но Клыш успел узнать в училище эту коварную породу, признающую лишь силу и страх. Потому насмешливо показал на открытый канализационный люк. Для убедительности смачно врезал ногой по печени. От оглушающей боли Кальмар взвыл, перевернулся на четвереньки и – пополз. Не думая больше ни о защите, ни о том, чтобы сохранить пристойный вид. Смешно отклячивая пухлый зад, постанывая и всхлипывая. Клыш сопровождал. Подняв веточку, изредка направляя движение, охлопывал хворостиной по бокам, гнал, будто хряка к стойлу. Загоруйко дополз, наконец, до канализационного люка, из которого густо тянуло нечистотами. Вновь с мольбой глянул снизу вверх. Но безжалостный мучитель подстегивающе покачал ногой, как бы примериваясь к новому удару. Ничего уж вовсе не соображая, желая хоть как-то, но покончить с жутью, Загоруйко толстым дождевым червём втиснулся в вонючий люк.
И тогда Клыш поднял крышку и аккуратненько водрузил её на место.
Это было даже не унижение. У всех на глазах в одночасье разнесли на осколки районного атамана.
Воцарилось ошарашенное молчание. Кребзовские, не зная, на что решиться, выжидали. Сбились плотнее, спина к спине, трое друзей. У беседки притаились оправившиеся Гутенко с Першуткиным. Сами собой все взгляды сошлись на Меншутине.
– Что ж, всё было по-пацански, по понятиям, – рассудил Кибальчиш. – Без претензий. И – достаньте кто-нибудь этого вонючку.
Тотчас от беседки отделился ликующий Гутенко.
– Остановись, мгновение! – возопил он. – Парни! Засеките время! На всю жизнь засеките! Ведь мы только что мужиками стали!
Воздел победно руки. Взгляд Меншутина скользнул по циферблату его часов. Спохватившись, он шагнул к забору, отделявшему двор от Малой Самары, и – замер: в сгущающихся сумерках через забор перелезали два милиционера.
– Влип, как мокрощелка! – со стоном обругал себя Боб. Развернулся к арке.
Поздно! С двух сторон – от арки и от химтехникума – с сиреной и включённым дальним светом, во двор влетели машины ПМГ (передвижные милицейские