Чалгаевск. Юлия Саймоназари
ымага тронулась к последнему пункту на маршруте. Скорость нарастала, и всё громче в обшарпанном засаленном салоне дребезжали стекла в рамах, лязгали ржавые поручни и скрипели расшатанные подранные кресла.
Единственный пассажир, Данил Рокотов, без интереса пялился на разлёгшийся подле ухабистой дороги убогий пейзаж: клочок чахлого поля, куцая лесополоса с жёлтыми листьями вместо свежей майской зелени, мутный водоём с маслянистой жирной плёнкой. Постепенно голубой небосвод со взбитыми облаками затянул приползший со стороны Чалгаевска густой коричнево-серый смог, и на том месте, где по полудню должно было стоять солнце, осталось еле заметное светлое пятно.
Автобус спускался в низину, окружённую высокими холмами. На самом дне прорисовывались пятиэтажки. Над их крышами возвышались шесть больших труб, они исторгали смолянистые густые столпы, расстилающиеся над Чалгаевском ватным одеялом; и укрытые им жители не видели ни неба, ни солнца. Дымовые великаны врастали в огромный градообразующий химзавод.
Рокотов скривился, глядя на мрачный городок, утонувший в летучей грязи. На ум пришёл образ ванны, наполненной токсичными отходами, в которую его насильно загоняют купаться. И хотя он брался за любую работу без лишних слов и препирательств, в этот раз он злился, что руководство воспользовалось его безотказностью и послало на ядовитую помойку.
Пригородная развалюха с протяжным скрипом затормозила у автовокзала. Двери с грохотом распахнулись. Рокотов вышел из автобуса, закинул на плечо спортивную сумку и пошёл искать гостиницу «Волна». От первых глотков дрянного воздуха в горле запершило. Он прокашлялся, но саднящее раздражение осталось.
Под тенью густого смога безликие пятиэтажки с маслянистыми коричнево-серыми стенами казались ассиметричными. Скудная зелень цвета желчи, обделённая солнечными лучами и отравленная выбросами с завода, росла вялой. По разбитым дорогам изредка громыхали старые машины, а по шершавым тротуарам брели прохожие с апатичными лицами. Здесь всё было под стать хмурому удушливому городу.
Рокотов свернул с Вокзальной на Пионерскую, с Пионерской на Ленина, с Ленина на Садовую… и всё время его не покидало ощущение, что он идёт по одной и той же улице, только названия меняются.
Уже больше года Рокотов проводил в бесконечных командировках, и с первых поездок новые города ни восторгали, ни удивляли его, он вообще не проявлял к ним интереса. Соглашался ехать хоть к чёрту на кулички только ради денег. Рокотов собирал дочери на операцию. Надя до десяти лет была счастливой, улыбчивой девочкой, даже несмотря на потерю матери в раннем возрасте. Жена Рокотова, склонная к суициду, утопилась. Убить себя ей удалось с пятой попытки.
В одиннадцать лет у Нади диагностировали болезнь Вильсона. Дочь унаследовала два мутировавших гена, из-за которых организм накапливал излишки меди. Её мучили сильные боли в правом боку, кожа приобрела желтовато-коричневый оттенок, она не могла говорить, координация нарушилась, а по краю синей радужки глаза проступила зеленовато-бурая полоса. Лекарства не помогали, врачи прогнозировали цирроз.
Рокотов хватался за любую работу, чтобы собрать дочери денег на пересадку печени. И пока он мотался по командировкам, Надя жила у сводной сестры покойной матери. Единственная родственница терпеть не могла, когда больная племянница оставалась у неё, но как набожная христианка не отказывала в помощи. Рокотов плохо ладил со свояченицей, да и Надя не любила сварливую тётю Валю, но деваться было некуда.
В конце улицы Первомайской Рокотов увидел трёхэтажное здание из силикатного кирпича. На крыше крыльца пять облупившихся букв – ВОЛНА. Перед разбитыми ступенями переминался с ноги на ногу человек в мешковатых джинсах и тёмно-сером балахоне, лицо скрывал капюшон. Рядом махала руками чем-то недовольная сутулая женщина. На ней было ситцевое платье в цветок, пуховая шаль на плечах, шерстяные носки и домашние тапки. Волосы собраны в пучок.
– …днем не выходить! Совсем не понимаешь?! Глупее других, что ли?! – услышал Рокотов, подходя к гостинице.
Из длинного рукава балахона высунулась грязная белая лапа и указала на него. Сердце Рокотова вздрогнуло, но быстро успокоилось – рука человека в капюшоне была перевязана, толстый слой бинтов полностью скрывал ладонь и пальцы, будто на руку надели варежку.
– Нельзя же… – женщина обернулась. – Иди, потом поговорим, – она толкнула его к ступеням. – Рокотов? – Маленькие, глубоко посаженные глаза внимательно рассматривали Рокотова из-под нахмуренных бровей-ниточек, нарисованных карандашом.
– Я. – Его лицо безжизненного цвета с припухшими веками и синяками под ними не выражало ничего кроме въевшейся усталости.
– Идёмте, – она кивнула на парадный вход.
Вестибюль гостиницы был выкрашен в голубой, на полу кафельная плитка горчичного цвета. Вместо современной стойки регистрации старенький стол. На нём лампа под зелёным абажуром, телефон, журнал и календарь. На стене часы с застывшими стрелками и маленький шкафчик с ключами от комнат. Напротив поста вахтёрши – большое зеркало с трещиной, по обеим сторонам от него напольные горшки с умирающими фикусами. Наверх